Омут
Шрифт:
Ты безнадёжна, Отрадная.Ореховые глаза не отпустят. Ты же это знаешь, Алёнка. Ты же это понимаешь…
Словно в подтверждение собственным мыслям слышится, как поворачивается ключ в замочной скважине. Как мамин голос переливается звонкими колокольчиками, заставляя прикусить нижнюю губу, чтобы не застонать в голос. Как отдаётся во всём теле тихий, немного хриплый мужской голос. Заполняет всё пространство. Практически оглушает.
– Тебе понравился ужин?
Алёнка жмурится, пытаясь прогнать картинки, возникшие перед глазами. Олег сейчас ласково держит маму за талию, смотря ей в глаза с высоты своего роста. А Инна теряется под этим взглядом,
– Замечательный вечер, любимый. Я очень рада, что мы могли на него вырваться. Почему ты раньше не говорил, что учился с Авдеевым в одной школе?Мама, не снимая туфли, проходит мимо её комнаты и скрывается за дверью спальни, продолжая на ходу что-то рассказывать супругу. Вот только Олег не идёт следом. Останавливается напротив Алёнкиной двери, словно зная, что она сейчас там, сидит совсем рядом, вжавшись в стену и затаив дыхание. Всматривается лихорадочно в темноту, чувствуя, как ток пробегает по венам, распирая изнутри, нажимая на те точки, которые Отрадная пыталась скрыть не то, что от других, даже от самой себя.
Не позволяй. Отодвинься, дура. Уйди! Уйди, Алёнка, слышишь?
Узорами на коже проявляются ласковые прикосновения, словно, их не разделяла тонкая грань в виде двери и невидимой развернувшейся бездны под ногами. Будто в который раз, почувствовав, о чём она думает, он перечёркивает все попытки к сопротивлению, заставляя вспомнить тепло сильных ладоней, неровное дыхание, срывавшиеся с зацелованных губ, и терпкий запах мужского парфюма, впитывающийся в кожу, волосы и, кажется, в саму душу. И не смыть его потом. Не избавиться. Он остаётся на ней призрачным клеймом, не давая сердцу выровнять сбитый ритм, превращая жизнь в никчёмный бесконечный бег по кругу. И вроде уже и сил нет нестись по этому кругу, как впрочем и смысла, но остановиться ещё страшнее, чем продолжать двигаться.
– Ложись спать, Алёна, - говорит так, чтобы услышала только она, и уходит к жене, неслышно ступая по полу, будто и не было его вовсе.
– Не могу, - тихим шепотом в ответ, еле раздвигая искусанные губы.
Не может сейчас. Не может даже тогда, когда на следующий день, брат после совместных игр засыпает рядом, практически на руках, делясь своим теплом и безмятежностью. Не может, потому что слышит рано утром едва различимые слова, раздавшиеся из прихожей:
– Мне надоели эти твои командировки. Сколько уже можно? В выходные, Олег! Какие командировки могут быть в выходные?
– Инна, не начинай. Ты прекрасно знаешь, какие могут быть командировки в выходные дни. Прекрати себя так вести. Сына разбудишь.
– Ах, сына? – мама едко усмехается.
– Егор скоро забудет, как ты выглядишь, Олег! Когда ты в последний раз…
– Успокойся. Я уезжаю всего на три дня. Не вижу в этом никаких поводов для твоей истерики.
Но Инна эти самые поводы видит, и Алёнка её понимает. Олег после таких поездок возвращался с едва уловимым шлейфом женских духов и подарками для жены и сына, оставляя для Алёнки время на следующий день, забирая с занятий и проводя с ней несколько, будто украденных, часов.
И даже тогда она не может закрыть глаза, чувствуя, как струится по венам горечь, перемешиваясь с кровью, как щекочут бабочки внутри, которые уже давным-давно превратились в банальную моль. Они вызывают тошноту и головокружение, которые девушка чувствует фоном на протяжении всех следующих дней. Они заставляют сжимать пальцы в замок за спиной, в бессмысленных попытках успокоиться, когда мама в понедельник, перед тем как отвезти её в школу, забирает ключи от входной двери, объясняя это тем, что:
– Егорка соскучился по отцу и мы решили
Отрадная и не волнуется. Просто выходит молча из машины, мечтая, чтобы поскорей этот день закончился. И он заканчивается гораздо быстрее, чем она могла бы себе представить, когда один из одногруппников, проходящий мимо со словами: "Уйди с дороги, Отрадная!", больно цепляет её плечом, отчего Алёнка вдруг запинается о собственные же ноги и падает, разбивая коленки в кровь, царапая кожу на ладонях и ударяясь головой о стену.
«Интересно, на сердце столько же ран?– отстранённо думает она, лёжа на боку и ощущая, как мир качается перед глазами. –Или всё же на несколько незаживающих царапин больше?».
8. Кир
Перед тем как позвонить в дверной звонок Кир снимает солнцезащитные очки и оглядывается. Родительский дом, скрытый от любопытных глаз высоким забором, когда-то был для него нерушимой крепостью, в которой можно было спрятаться от всех невзгод и страхов. Сейчас же ему хочется покончить со своим сыновним визитом как можно скорее и вернуться к себе в квартиру. К гулкой тишине, одиночеству и пачке сигарет, которую он забыл на подоконнике на кухне.
– Кир Алексеевич?
– удивлённо смотрит на него горничная, открыв двери.
– Здравствуйте.
– Добрый день. Родители дома?
– Да, Алексей Владимирович у себя в кабинете, а Виктория Александровна…
– В комнате Алисы?
– догадывается он по жалостливому выражению лица женщины.
Она кивает и отводит глаза, не выдержав его прямого взгляда.
– А Алек?
– Он у себя. Не выходил из комнаты с самого утра.
Парень морщится и проходит вглубь коридора, привычно цепляясь за картины и фотографии, висящие на стенах. Его первый рисунок, на котором по задумке должна была быть изображена машинка, подаренная на день рождение, но получилось лишь нечто размазанное. Фотоснимки, запечатлевшие беременную сестрой и братом маму и выписку с ними же из роддома. На следующей фотографии - он-первоклассник в идеально выглаженном мамой костюме и букетом гладиолусов в руках, закрывающих практически всё лицо. Далее до смешного кудрявый Мишка в спасательном жилете и Авдеев, сидящий рядом, жмурящийся от яркого солнца. Первая для них обоих поездка к морю. Кир даже помнит, что этот снимок, как старший, а, значит, более ответственный, под чутким руководством родителей, сделал Денис. Затем десятки фото с различных поездок и мероприятий. Его работы за время недолгой учёбы в художественной школе и рисунки сестры, гораздо более яркие, аккуратные и красивые. А потом взгляд натыкается на снимок, перевязанный чёрной траурной лентой, и одно лишь его существование проходится тупым ножом по беспокойному ныне сердцу. И слышится где-то на периферии сознания жалкое:«Херово без тебя, Алиска», отзываясь неприятной вибрацией по всему телу и сосредотачиваясь нервной дрожью в пальцах.
Кир проводит рукой по волосам, отворачиваясь, и проглатывает комок, ставший поперёк глотки.
Ему до сих пор тошно, несмотря на то, что все говорили и продолжают говорить, что боль потери со временем притупляется. Что не может быть плохо постоянно. Что однажды обязательно станет легче. У него же боль от утраты, кажется, с каждым прожитым днём становится сильнее и занимает больше и больше места где-то внутри, за рёбрами, выжигая и заставляя давиться горечью от слёз, которых уже нет несколько лет. И стоит хотя бы на миг подумать, что в нём уже ничего не осталось для того, чтобы болеть или кровоточить, как приходит образ Отрадной, уничтожая всё зажившее повторно, только куда с большим энтузиазмом и силой. После чего не остаётся ничего кроме, как лишь молча терпеть в стороне этот убийственный микс, изредка поскуливая, будто щенок с перебитой лапой, потому что на что-то большее у него нет прав.