Он не хотел предавать
Шрифт:
Мать с сыном обедали. Юра взахлеб делился впечатлениями, что ему довелось пережить и увидеть за три дня, проведенные на баррикадах возле Белого дома. Андрей Виссарионович остановился в дверях столовой. Слушал Юру, тяжело дыша, и лицо его наливалось свекольным румянцем. Вдруг он подошел к сыну и со всего размаха влепил ему пощечину. От неожиданности Юра уронил на пол ложку и замолчал на полуслове. Вероника Николаевна обомлела.
— Чему радуешься, щенок? — крикнул Андрей Виссарионович, зло глядя на сына.
Юра стал бледен, только на левой щеке алел отпечаток
— Андрей, — вмешалась мать.
— Заткнись! — рявкнул он на жену и, обращаясь к сыну, повторил: — Чему ты радуешься?!
Юра молчал, но не опускал глаза, смотрел прямо на отца. Алый отпечаток пятерни на его щеке побледнел, щеки порозовели. Он закусил губы и молчал.
— Бестолочи, чанкайшисты! Сами под собой рубите сук! Не понимаете, что вот этого всего у вас уже не будет! Вот этого всего, — широким жестом Андрей Виссарионович обвел рукой столовую, — больше не будет!
— И не надо, — тихо прошептал Юра.
— Что?! — повернулся к нему отец. — Не надо, говоришь? Тебе ничего этого не надо?
Юра упрямо молчал.
Одним бешеным взмахом руки Андрей Виссарионович смел посуду со стола. С жалобным грохотом разбились, упав на плитку, тарелки с бутербродами, чашки, блюдца, тоскливо зазвенели ложки и серебряная сухарница, рассыпаясь в разные стороны, словно разбегаясь от хозяйского гнева.
— Андрей! — ахнула Вероника Николаевна.
— Что, зажрались? Жить по-старому надоело? Валите вон! Новая власть накормит, только рот подставляй!
Хрустя осколками битой посуды, Андрей Виссарионович ушел к себе, хлопнул дверью. Вероника Николаевна сдерживалась, чтобы не расплакаться при сыне. Натянуто улыбнулась, встала из-за стола и стала подбирать осколки. Юра остановил ее:
— Не надо. Пускай лежит. Пусть видит, нам от него ничего не надо.
— Нельзя так говорить, это твой отец.
— Да, и я его люблю не за сервелат из спецзаказа. Пусть не думает, что купил мою любовь. На свое мнение я имею право.
Вероника Николаевна растерянно смотрела на осколки посуды, подумала: и в самом деле, надоело! — и бросила все на пол.
Пусть убирает тот, кто это сделал.
— Идем в кино? — предложил Юра.
Она улыбнулась:
— Идем.
И они поехали в маленький кинотеатр у Никитских ворот. А потом гуляли пешком по бульвару от Никитских до Арбата, и Веронике Николаевне нравилось, что ее сын — такой взрослый, красивый, что на него уже посматривают девушки, — не стыдится гулять под руку со своей мамой.
В октябре девяносто первого министр культуры Малышев был отправлен в отставку. Он не стал принимать предложений о новой работе, гордо написал заявление о выходе на пенсию по состоянию здоровья — и в пятьдесят лет остался не у дел. Может быть, ему казалось, что о нем еще вспомнят, еще придут и попросят, но никто не вспоминал, не приходил и не просил. О нем все забыли.
Вероника Николаевна заставила сына первым подойти к отцу, попросить прощения, и формально они примирились… Но это была такая же видимость, как у нее — видимость
Андрей Виссарионович не скрывал раздражения новой властью. Казалось, ему доставляло удовольствие при сыне издевательски бросить мимоходом:
— Слышала, Вера? Поляков стал банкиром. Банкир! Сука продажная. Я этого банкира узнал, когда он в зале для делегаций в аэропорту Гандера, на глазах у всех, сгреб в свою сумку со стола все пакеты с орешками. Это то же самое, что тебя запустить в зал для заседаний, а ты первым делом собираешь в свою сумку бутылки с минеральной водой. Называется, пусти свинью за стол, а она и ноги на стол… Банкир! Его папаша — директор химкомбината в Воронеже. Сидел в середине восьмидесятых за взятки. Его жена в Комитет советских женщин к Терешковой обращалась, чтобы амнистировали старого хрена. Вот сейчас у таких людей в руках власть…
Юра молчал и никогда не вмешивался в разговор, но Вероника Николаевна чувствовала, что у сына свое мнение, свои взгляды. И когда после окончания института он пошел на работу в милицию, а затем в «Интерпол», она не удивилась — Юра поступал согласно со своими принципами.
Андрей Виссарионович, узнав о решении сына, издевательски заметил:
— Вор у вора палку украл. Кого защищать будешь?
Юра промолчал.
— В нашей семье ментов не было, — бросил провокационное замечание отец.
— Так что, предлагаешь мне сменить фамилию? — ответил Юра.
Андрей Виссарионович, казалось, только этого и ждал.
— Раз ты так решил — пожалуйста! — заявил он. — Продался с потрохами, так зачем же имя марать?
— И чем же я твое имя замарал? — сжав губы, спросил Юра.
— Перестаньте! — со слезами крикнула Вероника Николаевна, чтобы прекратить этот дурной разговор. — Вы оба с ума сошли! Хватит, замолчите, за что вы мучите меня?! Перестаньте!
Мужчины замолчали, разойдясь по своим комнатам, но что это меняло, что?!
Мира в доме не было. Была вражда с мелкими уколами и подковырками, ядовитыми замечаниями при напускной и подчеркнутой вежливости. Юра молчал, терпел, но любил ли он отца, как любил его в детстве? Нет. В нем тоже что-то умерло, очерствело, и Вероника Николаевна с болью наблюдала, как отдаляются друг от друга муж и сын, и все ее попытки сблизить их разбивались, как волна о каменный мол.
— Не понимаю, за что он меня так ненавидит? — спрашивал порой Юра и не верил, когда она убеждала его, что отец его по-прежнему, и даже сильнее, чем в детстве, любит и переживает за него.
Юра иронично улыбался:
— Ну если это называется любовью!..
И не верил.
Между тем Андрей Виссарионович действительно любил сына и по-своему переживал за него.
— Вырастил — и кого?! Хама! — часто сокрушался он. — Ни уважения к отцу, ни благодарности. Что я ему плохого сделал? Кормил, учил, растил, одевал, обувал… А теперь отец у него плохой, теперь отец у него дурак?
Все переломилось. Словно были две жизни — жизнь до и после.
Вот что такое был для Малышевых девяносто первый год…