Он, она и три кота
Шрифт:
— То есть ты мне, я — тебе, так, что ли? Будто мне нравилось с ней спать! Ты меня в ее постель уложила! Ты!
Теперь он вскочил, но не перевернул ни стул, ни стол. Я смотрела мимо него на котов: они не шелохнулись. Затаили дыхание. Ждут развязку.
Глава 10.2 “Всем больно”
— Знаешь, твоя дочь сказала, что ты мог бы и не ложиться к Юле в постель.
Лешка замер, отступил к стене, которая когда-то была на месте арки и вывалился в гостиную. Коты, испугавшись,
— А раз лег, значит, хотел, — продолжала я тихо. Что надрываться? Лешка внимает каждому шёпоту. — Значит, еще нерожденный сын был тебе дороже дочери и жены. Так говорила Оливка. Не Заратустра, но близко к тому…
— Что ты от меня хочешь? — прорычал Супрядкин, пряча руки в карманы брюк, будто они у него чесались…
Дать мне в морду, да? Или придушить?
— Чтобы ты прекратил обвинять во всем одну меня. Это ты хотел сына. Не я. Это ты всю эту кашу заварил. И не слушал меня, когда я говорила «нет, нет, нет»… Скажи, Супрядкин, ты счастлив, что у тебя есть Богдан, но нет нас с Оливкой, счастлив?
Он вынул руки из карманов и огляделся. Что ищет? Пиджак? Он на вешалке на плечиках, как всегда.
— Нет! — Ты ж не о вешалке сейчас, верно? — Я не счастлив, и ты это знаешь… Прекрасно знаешь! И продолжаешь втаптывать меня в говно. Не нужен я тебе, так и скажи! Ушел один, найдешь себе другого!
— От тебя дочь уже ушла. Найдешь другую? — передразнила я его тон.
Он снова сунул руки в карманы.
— Захочет кушать, вернется.
Я бросила косой взгляд на нетронутую водку и обошла стол.
— А ты кушать хочешь? Со вчерашнего ужина на целый сегодняшний осталось. Если ты не брезгуешь…
Лешка тяжело выдохнул.
— А что брезговать сейчас-то? Мы с ним не только хлеб делили… Давай, собирай на стол, суетись, что стоишь?
Вызов? Нервы? Или больше сказать нечего!
— А дочь с ним будешь делить?
Он снова тяжело выдохнул.
— Я не буду лезть в ее дела. Уясни это раз и навсегда. Как не лез с Сашей. И лучше бы не слушал тебя и не знал, почему она от него ушла.
— А ты и не знаешь! — повысила я голос до максимума, за которым начинался уже крик. — Он трахал ее плохо. Вот почему…
Лешка открыл рот и снова закрыл, потом облизал губы и выдал тихим рыком:
— Что ж… Тогда этот Сергей хорошая замена, разве нет?
— Леша, не смешно, мне совсем не смешно…
— А я ухахатываюсь! — бросил он мне уже в спину, когда я отвернулась к холодильнику, чтобы скрыть слезы, а не собрать по-быстрому на стол. — Это ваши бабские дела… Поговори с дочерью. Нормально поговори, а не так, как ты говоришь со мной.
Я не обернулась. Не могла. Держала пальцы на переносице.
— Если Оливка так решила, то что я могу сделать… Только принять тот факт, что она делает это с трезвой головой.
— А ты с какой делала?
— Я с пьяной. Честно с пьяной… Мне хватило клюквенной… Старею…
— Тебе просто стало интересно
Я сейчас слышала его голос близко, но до этого не услышала шагов. Что ж, он тоже кот, в чем-то…
— Не знаю. Не спрашивай. Мы с ним расстались. Все. Точка. Принимай это как хочешь. Только не как мою месть тебе за Юлю. Этого не было. Честно.
Я почувствовала его руки на плечах и тут же спиной его грудь, высоко-высоко вздымающуюся, и убрала руки от лица.
— То есть мне надо отнестись к этому так, типа, хороший левак укрепляет брак?
Смех прямо в ухо. Правда, поцелуя и не хотелось.
— Твой левак длился тринадцать лет, а мой шесть месяцев. Почувствуй разницу, — выдала я зло.
Не хватало сил повернуться к нему и обнять. Да и не хотелось. Было слишком больно. От всего. И сделанного, и сказанного. И главное — подуманного и оставшегося при себе.
— Я чувствую, чувствую…
И я чувствовала его дыхание у самого уха, а вот уже и губы его на моей мочке.
— Мы это переживем, или как?
Я не дернулась, осталась стоять прямо. И не отпрянула. И не отпряну, даже реши он откусить мне ухо. В отместку. Точно пёс.
— Или как. У нас, Лёша, с тобой всю жизнь так — или как. Ты есть хочешь?
— Хочу. Знаешь же, что хочу. И тебя хочу… Но вот не знаю, хочешь ли ты меня. Нужен ли я тебе… Или ты выбираешь дочь?
Я отодвинулась от него беспрепятственно. Он меня не держал.
— Вы мужики такие дураки…
Я открыла холодильник и выставила на стол несколько стеклянных контейнеров.
— Ухаживай за собой сам. У меня руки трясутся.
И ноги — и я села на стул, решив никуда больше не вставать. Супрядкин не стал настаивать. Нашел тарелку и микроволновку. Даже спросил, буду ли я есть? Нет, не буду. У меня еще обед поперек горла стоит. И разговор с дочерью.
— Как думаешь, мне надо позвонить этому Сергею? — спросила я тихо, когда Лешка уселся напротив. — Я не хочу допустить их… — я задумалась, ища слово попроще, или просто перевела дыхание. — Романа… Не нужно это им. Делая больно нам, они сделают больно только друг другу. Мы оба, кажется, уже не в состоянии чувствовать боль. Отболело.
Супрядкин не поднял глаз от тарелки, в середину которой воткнул вилку, но я не опускала глаз от его макушки и не видела, во что вилка воткнулась.
— Тебе виднее. Я не буду говорить с ним по-мужски. Не вижу смысла. Он не мужик, он баба… А баб нельзя бить, даже если очень хочется…
И он поднял глаза. Я свои не опустила.
— Ты меня бил и очень больно своим желанием иметь сына.
— Я надеялся, оно станет обоюдным.
— Не стало. И Оливия требует, чтобы мы молчали. И я это требую. У мальчика есть мать. Вторая ему не нужна. И с Юлей мы договорились, что сын будет жить с ней, пока сам не решит переехать к тебе. Экономия. Большой дом нам не нужен. Шарик пусть спит на коврике у двери. Как и положено. Котам хуже уже не будет.