Она. Аэша. Ледяные боги. Дитя бури. Нада
Шрифт:
Его никто не сопровождал. Он шел совершенно голый. На нем, кроме повязки, не было ничего, даже обычных украшений, отличавших людей его профессии. Странной походкой, переваливаясь, как жаба, прошел он мимо советников в открытое пространство круга, остановился, медленно глядя вокруг глубоко впавшими глазами, пока его взор не упал на короля.
— Что ты хочешь от меня, сын Сензангакона? — спросил он. — Много лет тому назад виделись мы в последний раз. Для чего ты меня вытащил из моей хижины, меня, только два раза посещавшего королей зулусов с тех пор, как Лютый владыка, Чака, вступил на
Его низкий раскатистый голос гулко раздавался в тишине, и все присутствующие замерли: ждали, что ответит король. Все они боялись этого человека, даже Панда испытывал перед ним страх и беспокойно ерзал на скамейке. Наконец, он заговорил:
— Нет, Зикали. Кто захотел бы тронуть самого мудрого и самого старого человека во всей стране, того, кто был стар уже тогда, когда родились наши деды? Нет, твоя жизнь в безопасности. Сам Лютый владыка не посмел посягнуть на нее, хотя ты был его врагом, и он ненавидел тебя. Для чего тебя привели сюда? Скажи сам, о Зикали. Нам ли обучать тебя мудрости?
Карлик разразился своим громким, жутким смехом.
— Значит, род Сензангакона признал наконец, что я мудр? Когда все свершится, никто уж не станет сомневаться в моей мудрости.
И он снова зловеще засмеялся, но как бы опасаясь, что его заставят объяснить сказанное, он поспешно продолжал:
— А где же плата? Где плата? Или король так беден, или думает, что старый нианга станет отгадывать даром?
Панда сделал знак рукой, и в круг пригнали десять великолепных телок, которых, вероятно, где-то держали наготове.
— Неважный скот, — презрительно заметил Зикали, — в сравнении с тем, который мы выращивали до правления Сензангакона. — Это замечание вызвало у толпы громкие возгласы удивления. — Но делать нечего, придется мириться с тем, что есть. Отведите их в мой крааль и прибавьте еще быка!
Скот увели, а старый карлик сел на корточки и уставился в землю, как большая черная жаба. Он сидел неподвижно минут десять, и я, пристально наблюдавший за ним, почувствовал себя как бы в гипнозе.
Но тут он поднял голову, откинув назад свои седые космы, и сказал:
— Я вижу много вещей в пыли. О да, пыль оживает… она оживает и говорит мне многое…
Он встал и, шагая то в одну, то в другую сторону, осматривал внимательно пыль. Затем сунул руку в висевшую на его плече сумку и вытащил из нее высохший человеческий палец с таким красным ногтем, будто его обмакнули в краску. При виде его толпа содрогнулась.
— Будь умным, о палец той, которую я любил больше всего на свете, — сказал он. — Будь умным и напиши в пыли так, как Макумазан умеет писать и как мы, из рода Дуандуи, писали до того, как стали рабами и вынуждены были склониться перед зулусами. Будь умным, дорогой палец, некогда ласкавший меня, и напиши то, что угодно знать ныне дому Сензангакона.
Он нагнулся и в трех разных
— Благодарю тебя, дорогой палец. Теперь спи, спи, ты свое дело сделал, — и он медленно завернул реликвию в какую-то мягкую материю и положил обратно в сумку.
Затем он стал изучать первые знаки и спросил: — Для чего я здесь? Желает ли тот, кто сидит на троне, узнать, как долго ему царствовать?
Зрители внутреннего круга, которые при таких «испытаниях» исполняют роль хора, посмотрели на короля и, видя, что он энергично покачал головой, вытянули вперед правые руки, держа большой палец книзу, и произнесли хором тихо, бесстрастно:
— Изва! («Мы слушаем вас»).
Зикали подошвой затоптал ряд знаков, сделанных пальцем.
— Хорошо, — сказал он. — Сидящий на троне не желает знать, сколько времени ему осталось царствовать, а потому пыль не покажет мне этого.
Затем он подошел к следующему ряду знаков и принялся их изучать.
— Желает ли сын Сензангакона узнать, кто из его сыновей останется в живых, а кто умрет? Кто из них будет царствовать после его смерти?
Громкие крики «Изва», сопровождаемые хлопанием в ладоши, вырвались у толпы: в то время, о котором я пишу, ни один вопрос не интересовал зулусов так, как этот.
Но снова Панда энергично потряс головой, и послушный хор так же, как и в первый раз, отрицательно ответил на вопрос.
Зикали затоптал второй ряд знаков, приговаривая:
— Народ желает знать, но великие мира сего боятся, а потому пыль не скажет, кто в грядущие дни будет королем, а кто достанется на съедение шакалам и ястребам.
Эти слова, предвещавшие кровопролитие и гражданскую войну, произнесенные диким, жалобным голосом, заставили всех, включая и меня, ахнуть и содрогнуться. Король соскочил со своей скамейки, как бы желая положить конец таким предсказаниям. Но передумал и снова сел. Зикали, не обращая ни на что внимания, подошел к третьему ряду знаков и стал расшифровывать их.
— Кажется, — сказал он, — меня вытащили из моего Черного ущелья из-за маленького, ничтожного дела, для которого можно было бы позвать любого ниангу. Но я принял плату и хочу заработать ее, а я-то думал, что меня привели сюда говорить о больших событиях, как, например, о смерти королевских сыновей и о будущей судьбе зулусского народа… Желательно ли, чтобы дух мой раскрыл правду относительно колдовства в городе Нодвенгу?
— Изва! — утвердительно закричал хор громким голосом.
Зикали закивал своей огромной головой, делая вид, что говорит с пылью, время от времени дожидаясь ответа.
— Хорошо, — сказал он, — их много, колдунов, и пыль мне назвала их всех. О, их очень много, — он обвел глазами зрителей. — Их так много, что если бы я их всех назвал, то гиены наелись бы сегодня ночью досыта.
Толпа зашевелилась, ее обуял страх.
Зикали снова посмотрел вниз на пыль и склонил голову набок, как бы прислушиваясь:
— Но что ты говоришь, что ты говоришь? Громче говори! Ты ведь знаешь, я немного туг на ухо. О, теперь я понял… Дело еще ничтожнее, чем я думал. Хотят узнать только об одном колдуне…