Она
Шрифт:
— Барышень шампанским угостите, — перебивает мадам. Она уже не кричит и разговаривает вполне любезно. — У нас барышни к такому не привыкшие.
Голос ее сочится медом.
— А теперь прошу всех в гостиную, — она элегантно взмахивает рукой в сторону двери, на ее запястье звенят браслеты.
— Нет, не ты. Ты здесь останешься убирать, — останавливает она Мини решительной рукой, хотя бедняжка уже шагнула за порог.
Мадам бросает взгляд на Джо и говорит ему твердо:
— Tres bien, monsieur [9] . А также щедрые чаевые для нашей горничной, — и показывает на Мини.
9
Хорошо, месье (фр.).
Мини никак не ожидала, что мадам проявит заботу о ней, о ее чаевых, назовет ее горничной. Не такая уж она и плохая, думает Мини и благодарит Гамильтон от всего сердца, целует ее руку и даже не догадывается, что никаких чаевых она не увидит. Мини хочет поцеловать руку и Джо, но не смеет, она делает реверанс и смотрит
Джо скользит по ней взглядом, не замечая, глаза у него — будто стеклянные. Он вынимает деньги и говорит:
— Вот, это для горничной, — и протягивает деньги Гамильтон.
Она их пересчитывает, сует в карман. И только все вздыхают с облегчением по поводу столь славного завершения событий, как мадам театрально воздевает руки, встает в третью позицию allonge [10] и с глубоким чувством для пущего драматического эффекта восклицает:
— Само-то ведь оно не утечет!
И, театрально вытащив кружевной платочек, прижимает его к носу.
Смуглый от испуга едва не лишается чувств. Прислонясь к стене, он глубоко дышит. Джо на мгновенье замирает в легком поклоне, такой неожиданный поворот событий и его не оставляет равнодушным. Он снова извиняется, повторяя, какой это конфуз, но, поверьте, без всякого умысла, с каждым может случиться, все мы люди, какая отличная идея перейти в гостиную и промочить горло, барышням, конечно, шампанского, как и обещал, потом, наконец, он поймет, к чему была эта драматическая сцена, и сунет Гамильтон еще пару монет. Проходя мимо Жермен, он быстро, по-змеиному, покажет ей кончик языка и кивнет, чтоб она шла следом. Та кокетливо прищурится и босиком бросится за ним. Но, опомнившись, взвизгнет:
10
Выпрямившись (фр.).
— Да я ж без туфель! Мои шлепки! Ну, живо!
Мини быстро скидывает атласные шлепанцы, отдает Жермен и провожает взглядом повеселевшее общество. Жермен исчезает в повороте винтовой лестницы, покачивая бедрами и надеясь заработать рюмку перно, Джо идет за ней следом и гладит ее по заду, тот самый Джо, который думает, что он особенный, тот самый Джо на Мини даже не обернется, не кивнет ей в знак благодарности. Вместо него обернется Жермен и крикнет:
— Ma chere, je ne vous envie pas [11] ! — и пошлет ей воздушный поцелуй.
11
Моя дорогая, я вам не завидую (фр.).
Мини отдергивает клеенчатую занавеску, чтобы со шваброй и ведром подобраться к биде. Она притискивает ведро к биде, зажимает нос и погружает в грязную воду совок на короткой ручке. И тут в голове у нее мелькнет… где же Джоли куда делся неужели она его прогнала… Мини оглядывается кругом. Но Джоли и след простыл, такие запахи ему не по нраву.
Из стены торчит кран. Мини открывает воду, струя бьется о дно умывальника, вода брызжет во все стороны. Мини подставляет под ледяную струю руки в царапинах, трет их щеткой до крови… вот руки сейчас помою и попробую открыть это окно задвижка на нем тугая и высоко по стене не доползу я ж не клоп так я шваброй они там все теперь внизу а я собью задвижку… решает Мини. Она ставит табурет, влезает на него и принимается колотить ручкой швабры по задвижке… там в садике наверняка очень-очень красиво… подбадривает она себя.
Наверное, сама святая Жермен водила рукой местного маляра и таким чудесным образом ее направляла, что этот маляр покрыл лаком не только рамы, но все петли и задвижки на этом окне. И открыть его уже никому не под силу. К тому же выходит окно не в сад, а во двор, где стоит Джо со стеклянным глазом и половина мира для него непроницаема.
ЖЕНА
«Я люблю только свою собственную жену», — меланхолично заявил трубач.
12
Перевод с чешского Ольги Назаровой.
Лучи утреннего солнца пробиваются сквозь зеленые полотняные жалюзи, опущенные между оконными рамами, и падают на кровать супругов Клима. Сам Клима спит, окруженный сосновым полумраком, и громко сопит. Камила в ночной рубашке сидит на кровати и старательно, высунув кончик языка, записывает свой сон. «Брожу по извилистым улочкам, — кончик языка скользит по верхней губе, — выхожу на площадь и вижу, что здесь вот-вот начнется представление, но какое — не знаю. Спрашиваю: „Что будут показывать?“ — и удивляюсь тому, какой у меня слабый и детский голос. Я стою в арке на краю площади перед магазином кляпов и ничуть не удивляюсь, что на площади продают кляпы. Внезапно площадь исчезает, вместо нее появляется амфитеатр. Собираются зрители в греческих тогах и рассаживаются на каменных ступенях. Подхожу ближе и вижу, что это не амфитеатр, а Национальный театр. На женщинах вместо греческих тог — вечерние туалеты. Я показываю свой билет, люди встают, складывают сиденья, обитые красным бархатом, и лукаво усмехаются. Вдруг слышу — контролерша кричит: „Вам не сюда! У вас ложа! Идите по лестнице на второй этаж!“ Сижу в ложе рядом с Климой. Он протягивает мне программку. Название оперы в ней не указано, но я понимаю, что опера мне известна и даже очень хорошо известна. Чтобы развеять свои сомнения, читаю либретто. Дело происходит в Испании. Донна Эльвира ждет ребенка от дона Родригеса и мечтает о замужестве. Но дон Родригес любит
Камила идет готовить завтрак, а сон, как облысевшая мышка, мелькает в лабиринтах ее памяти. Камила жарит тосты, варит кофе, ищет повсюду кружку с Эйфелевой башней. Клима дорожит этой кружкой с изображением Эйфелевой башни в овальной рамочке — привез из Парижа. Утром он пьет кофе только из этой кружки. Но Камила никак не может ее найти. Среди грязной посуды ее нет. Если бы только Клима видел, что я посуду не вымыла, бормочет она себе под нос. Ага, нашла, вот она, в сушилке, и вот пожалуйста — к тому же чистая. Камила всегда, даже мысленно называет мужа по фамилии. Кружка эта ей никогда не нравилась. Когда он ее привез, она подумала, что сама никогда бы не купила такую безвкусицу. Как и блокнот, который лежит на ее ночном столике, — тот, куда она записывает свои сны. Блокнот Клима привез вместе с кружкой. На его обложке красуется замурованная в пластик ветка мимозы с развевающейся лентой. Камила хотела немедленно избавиться от этого убожества, но Климу она, конечно же, поблагодарила и сделала вид, что рада его подарку. На самом деле она страшно разозлилась. И подумала тогда, что она торчит тут на кухне, а он разъезжает по Парижам и привозит ей оттуда всякую дрянь. Но со временем она к блокноту привыкла, сжалилась над ним. Кружку она тоже пощадила, а после к ней притерпелась. Камила задумчиво вертит кружку в руках, потом резко, грохнув, ставит ее на стол. Едва не разбила. Но тут же мысленно находит оправдание и кружке, и Климе. Ладно, ему просто хотелось сувенир, повезло человеку съездить на джазовый фестиваль в Париж, да и кружка в целом вполне ничего. Камила продолжает накрывать на стол: кофейник, домашнее варенье, тосты, масло, плавленый сыр треугольничками, — и тут вспоминает магазин с кляпами. И представляет его себе еще отчетливей, чем когда записывала сон, словно воочию видит перед собой кляпы самых разнообразных форм и размеров.
«Завтракать!» — зовет Камила, но муж ее не слышит. Она заглядывает в спальню через приоткрытую дверь, Клима стоит у окна, лучи света пробиваются сквозь прорехи в зеленых жалюзи, блики света рассыпаны по его обнаженному телу, оливково-зеленые пятна теней ложатся на пол прямо ей под ноги. Словно на картинах импрессионистов. Камила быстрым взглядом озирает узор теней на полу, потом внимательно смотрит на мужа. Клима стоит к ней спиной, плечи его подрагивают. Камила повторяет: «Завтракать!» На этот раз он ее услышал и мгновенно обернулся. Она замечает у него в руках свой блокнот, он его поспешно закрывает и кладет на ночной столик. И потом ей улыбается. Улыбка у Климы жабья. Эту его манеру улыбаться Камила знает досконально. Он сморщит свои тонкие губы, растянет их скобкой, словно две проволочки, и потом покажет зубы. Клима знает, что из-за тонких губ улыбка у него выходит чересчур зубастая, поэтому быстро улыбнется, тут же сомкнет и выпятит губы, словно для поцелуя. Наверное, он так же складывал губы трубочкой своей мамочке для поцелуя — наловчился. Эта его улыбка с томным выпячиванием губ всегда привлекала и привлекает женщин, но Камила ее терпеть не может, эта смесь лживости и самодовольства действует на нее, как взрывчатка. Глядя на его улыбку, она понимает, что он читал ее записи, а плечи его вздрагивали от смеха.
Клима садится за стол и поворачивает к себе кружку так, чтобы видеть Эйфелеву башню. Камила сидит напротив и размышляет. Читал мой дневник, даже разрешения не спросил, читал и смеялся, хам, это просто хамство и больше ничего. Камила всегда обо всем догадывается слишком поздно. А выдумки Климы и его обманы она вообще осознает в последнюю очередь. И сердится потом еще сильнее, но не столько на мужа, сколько на себя, глупую. Вот и теперь, не в силах сдержать свой гнев, она вскакивает из-за стола и, будто сорвав кляп со своей души, кричит: «Как ты посмел?!» И начинает обвинять Климу во всем сразу, но главное — в его изменах. Слова ее рассекают воздух, заполоняют кухню, как дикое воронье, слетевшееся с черных окрестных скал, птицы не могут найти дорогу обратно, машут крыльями, бьются о стены, каркают. Постепенно гнев ее остывает, слова оседают где-то в расщелинах сознания, Камиле хочется убежать отсюда, и немедленно. Лучше уйти, видеть его не могу, не знаю, что могу еще натворить. Она кидается к двери, задевает стол, кружка с Эйфелевой башней подпрыгивает, выплеснув кофе Климе на брюки. Он трет мокрые пятна носовым платком, но платок все только размазывает. Камила бежит в спальню, хватает своей блокнот, сквозь ватные клочки гнева в ее голове проносится сегодняшний сон: носовой платок, мокрые пятна, платье.