Они пришли с юга

Йенсен Йенс

– Откуда у вас, коммунистов, такая несокрушимая вера? – с изумлением сказал Якоб. – Сколько раз вас предавали, наносили вам удар в спину! Неужто вы еще не изверились?

Фойгт пожал плечами.

– На эту тему можно говорить часами, Якоб, но я отвечу тебе в двух словах: нет, не изверились, мы не перестанем бороться, потому что мы коммунисты. Мы знаем, в чем правда, и под конец победа все равно будет за нами.

* * *

К десяти часам пришел домой Вагн. Увидев Фойгта, он удивился и обрадовался. Карен подала кофе.

Снова

заговорили о войне, потому что Вагн хотел услышать, что думает Фойгт о последних событиях – о бомбардировках немецких городов, о Восточном фронте, который с каждым днем все приближается к Дании, о предателях, получивших миллионные прибыли с аэродромов.

Вагн сказал, что он чувствует по настроению окружающих, как люди ненавидят немцев. Довольно маленькой искры, чтобы пороховая бочка взорвалась.

Вагн всегда немного преувеличивал, но парень он был что надо. Он рассказал о том, как он распространяет нелегальные газеты. Люди прямо из рук их рвут и просят побольше экземпляров, чтобы самим распространять дальше. Карен встревожилась, когда сын заговорил о газетах, но теперь она уже не протестовала, как в былые времена.

Фойгту поставили раскладушку. Карен постелила ему лучшее белье – с кружевами. Фойгта смущало, что он причиняет хозяевам столько хлопот.

– Да что вы в самом деле, – сказала Карен. – В нынешние времена все должны помогать друг другу.

На другой день Фойгт ушел – никто не спрашивал куда.

– Приходи, когда захочешь, – только и сказал Якоб. – А если кому из товарищей нужен ночлег, присылай его к нам.

Они хотели заставить Фойгта взять немного денег – полсотни крон, но он отказался. Тогда Карен вложила деньги в сверток с бутербродами, который она потихоньку сунула ему в карман.

Когда в это утро Мартин собрался в школу, Якоб отвел его в сторону.

– Держи язык за зубами, понял? – тихо сказал он.

Глава десятая

Настало лето. У Мартина были каникулы, и он мог с утра до вечера слоняться по городу. Чаще всего он гулял у пристани. В погожие дни он прыгал с берега в воду, подплывал к лодке Вагна, там всегда находились какие-нибудь поделки, и Мартин охотно возился с лодкой.

В благодарность Вагн брал младшего брата с собой на прогулку по фьорду, и тогда Мартину разрешалось сидеть за рулем, а Вагн нежился, растянувшись на дне лодки.

Каждую субботу Вагн с друзьями совершал далекие лодочные прогулки; вырвавшись из-под присмотра старших, они вволю распивали пиво, уплетали бутерброды и до упаду танцевали под патефон.

Карен очень не нравились эти вылазки.

– Если один из вас свалится в воду, другие, уж верно, спохватятся о нем, когда поздно будет, – ворчала она.

– Ну и что ж, – зубоскалил Вагн, – каждый должен уметь сам постоять за себя.

– Завел бы ты себе лучше милую, – говорила Карен. Она считала, что девушка может оказать на Вагна хорошее влияние: он станет бережливее и будет откладывать деньги в банк.

– Всему свое время, мамочка с ямочкой, – отвечал Вагн.

Никто, кроме

Вагна, не осмеливался так обращаться к матери. А осмелился бы – так тотчас пожалел бы о своем нахальстве. Но Вагну все сходило с рук. Он был любимец и баловень матери и мог вить из нее веревки. Но зато он был очень внимателен к Карен, приносил ей цветы.

– Будет тебе, Вагн, ведь это очень дорого, – возражала мать. Но в глубине души была очень довольна. Ни Якобу, да и никому другому и в голову не приходило когда-нибудь преподнести ей цветы.

У Вагна вообще была широкая натура. Он часто совал Мартину крону-другую.

– Держи, пригодится, – говорил он.

Ему необыкновенно везло, и Карен начала осторожно поговаривать о том, что судьба наконец смилостивилась над Вагном, как бы желая вознаградить его за парализованную руку.

Вагн и сам склонен был в это поверить.

* * *

Однажды в воскресный день, когда Вагн по обыкновению уехал со своими приятелями кататься на лодке, пришло наконец письмо от Лауса. Его принесла заплаканная Гудрун. Собственно говоря, письмо было не от Лауса, а от немецкого коменданта. Конверт был украшен орлом и свастикой, а в письме кратко сообщалось, что Лаус арестован за попытку незаконно перейти границу и за нарушение контракта о найме, который он заключил с немецким рейхом. Его судили и приговорили к полутора годам тюрьмы за то, что он покинул свое рабочее место.

Все было ясно: Лаус попытался приехать домой на крестины сына. По контракту, который он подписал, он имел право, проработав три месяца, навестить семью на родине. Но теперь ему в этом отказали. Немцы ни в грош не ставили договоры и соглашения – ни большие, ни малые. Тогда Лаус решил уехать самовольно, но был пойман.

– Я так и чувствовала, – сказала Карен беззвучно.

Она побледнела как мел, и руки у нее тряслись, когда она складывала письмо. Она столько наслушалась о голоде, истязаниях и убийствах в немецких тюрьмах, теперь все это всплыло в ее памяти. И вот ее Лаус попал в самую гущу этого ужаса. Но она ничем не выдала своих мыслей.

Перед ней сидела заплаканная Гудрун – она, как видно, даже не понимала, как плохо обстоят дела. Ей, бедняжке, хуже всех – что будет с нею и малышом?

– Теперь он, наверно, никогда не вернется, – сказала Гудрун, глотая слезы.

– Что ты, конечно, вернется, – утешала ее Карен. Но никто в это не верил.

– Разве мы не можем обратиться к правительству за помощью? – спросила Гудрун.

– Они не принимают жалоб на немцев, – ответил Якоб.

– Ох, если бы он остался дома! Уж лучше бы мы потеряли нашу комнату со всей обстановкой, – сказала Гудрун и горько разрыдалась.

При этих ее словах Якоб отвел взгляд.

– Погоди, – сказал он, помолчав. – Лаус еще вернется. Война ведь не на веки вечные.

– Я согрею кофе, – сказала Карея и вышла на кухню Гудрун стала отказываться; у нее кусок не идет в горло, сказала она. Но все-таки Карен уговорила ее выпить чашечку.

Позднее, когда Гудрун ушла домой, Карен сказала: