Оноре де Бальзак

Труайя Анри

Стиль этого послания, почти мистический трепет отправительницы, тайна, которой она себя окружила, видение далекой России, где она живет, несомненно, в самой варварской роскоши, – всего этого с избытком хватило, чтобы привести Бальзака в волнение. Не раздумывая, следует он инструкциям Иностранки, обращаясь к ней девятого декабря: «Господин де Б. получил предназначенное ему письмо. Только сегодня он сумел воспользоваться услугами газеты и сожалеет, что не знает, куда адресовать ответ. – Э.Г. от О.Б.».

На этот раз связь не прервалась. «Я с радостью получила „La Quotidienne“ с вашей запиской, – ответила Иностранка. – К моему большому огорчению, могу написать вам очень коротко, хотя мне есть что сказать вам… но я не свободна! К несчастью, почти все время я пребываю в рабстве… Я не хотела бы и впредь оставаться в неизвестности о том, что касается моих писем, и потому попробую придумать способ свободно переписываться с вами, полагаясь на ваше честное слово не искать встречи с той, что будет получать ваши письма. Если узнают, что пишу вам и получаю от вас письма, – для меня все пропало».

Некоторое время спустя завеса

тайны приоткрылась – Иностранка рассказала, кто она. С любопытством, нежностью и уважением Бальзак узнал, что это урожденная Эвелина Ржевузская из польской дворянской семьи, связанной корнями с Россией. В 1819 году она вышла замуж за Венцеслава Ганского, предводителя волынского дворянства, старше ее на двадцать два года, владельца поместья Верховня на Украине. Ему принадлежат 21 000 гектаров земли и 3035 крепостных, его состояние оценивается в миллионы рублей, чету обслуживает сонм слуг. Французские состояния – мелочь в сравнении с этой восточной роскошью! Кажется, там все не знает границ – и души, и земли, и счета в банке, и страсти. Рядом с великолепной полькой Ганской маркиза де Кастри становится едва различимой. Отвечая Иностранке, выражающей ему свое восхищение, Оноре отыгрывается за отказавшую ему француженку. Ему кажется, что госпожа Ганская состоит из одних достоинств: не скрывает, что ей двадцать семь, что весьма богата, что старый муж для нее скорее отец. Чтобы сохранить в тайне их переписку, предлагает Бальзаку запечатывать письма в два конверта, указывая на верхнем имя Анриетты Борель (Лиретты), швейцарской гувернантки ее дочери Анны. Девочке четыре с половиной года, это единственный ребенок, оставшийся в живых, из пяти, рожденных госпожой Ганской.

Набожная, чувствительная Иностранка живет в своем необъятном поместье среди мрамора, зеркал, картин, оранжерей и пытается развеять одиночество и скуку чтением французских романов. Бальзака она боготворит и отказывается от встречи главным образом из боязни разочароваться. Осыпанному ее похвалами писателю кажется, что, не покидая своего кресла, он отправился в путешествие. Уверяет корреспондентку, что их объединяет вера сердец, которая не знает границ, что оба они принадлежат к племени «изгнанников небес». «У всех этих несчастных изгнанников, – говорит он ей, – есть что-то общее в звуке голоса, в речах, мыслях, и это что-то отличает их от других, связывает их, несмотря на расстояния, язык… И если в вашей свече вдруг засияла звезда, если вы слышите незнакомый вам шепот, если в огне вам чудятся лица, если рядом с вами неожиданно что-то засверкало и вы слышите чей-то голос, верьте, это мой дух проник сквозь роскошные стены вашего жилища. Вам я обязан минутами покоя и счастья, которые были у меня, вопреки непрестанной борьбе, тяжелому труду, бесконечному учению в суетном Париже, где политика и литература ежедневно отнимают у меня, несчастного, шестнадцать-восемнадцать часов жизни».

Пусть только она не сердится на него за те места в его книгах, что оскорбляют ее чувства. «Мадам, отнесите шокирующие вас в моих произведениях пассажи на счет необходимости, вынуждающей нас больно бить пресыщенную публику. Отважившись своими трудами дать представление о литературе вообще, стремясь оставить после себя монумент исключительной прочности, коей он обязан не красотой своей, а весомостью и обилием пошедшего на него материала, я обязан теперь браться за все, иначе меня обвинят в бессилии и беспомощности».

Бальзак по-прежнему почти ничего не знает о своей корреспондентке, но рассказывает ей о своей работе и замыслах, словно старинному другу. В конце января 1833 года сообщает, что переделывает «Луи Ламбера» – «самую печальную свою неудачу». А вот «Сельский доктор», напротив, видится ему ни больше ни меньше как поэтическим «Подражанием Иисусу Христу». Что до «Битвы» – это будет вещь смелая и наделает много шума: «Здесь я пытаюсь показать читателю все ужасы и всю красоту поля битвы. Моя битва – это Эсслинг. Эсслинг, со всеми вытекающими отсюда последствиями. Я хочу, чтобы сидящий в своем кресле совершенно равнодушный человек увидел место сражения и все, что там происходило, множество людей, движение войск, Дунай, мосты, восхитился деталями и общей картиной борьбы, услышал артиллерийские залпы, заинтересовался перемещением фигур на этой шахматной доске, увидел все, и в малейшем движении этого огромного организма угадал Наполеона, которого я либо вовсе не стану показывать, либо покажу, как он вечером переправляется на лодке через Дунай. И ни одной женщины. Только пушки, лошади, две армии, военные формы. Пушка прогремит на первой странице и замолчит только на последней. При чтении вам будет мешать дым от выстрелов. Когда вы закроете книгу, вам покажется, что видели все своими глазами, и будете вспоминать сражение, будто принимали в нем участие».

Оноре признается госпоже Ганской, что не может без раздражения перечитывать собственные сочинения, увидевшие свет, так много там стилистических погрешностей: «Переиздана „Шагреневая кожа“, и снова я нахожу сотни ошибок. Это не может не огорчать поэта». Критики упрекают его в расхлябанности: «Со всех сторон мне говорят, что я не умею писать, и это тем более жестоко, что я сам признаю это за собой. Но если день я посвящаю работе над новыми произведениями, то ночами – совершенствую старые». Бальзак с упоением открывает душу этой незнакомой женщине, ему стоит большого труда заставить себя остановиться: «Что ж, надо прощаться! И как надолго. Письмо это будет в дороге, быть может, месяц, вы будете держать его в руках, а я, возможно, никогда вас не увижу, вас, которую я ласкаю, словно наваждение, которая надеждой живет в моих грезах и в которой воплотились все мои мечты. Вы не знаете, что это такое – заполнить одиночество поэта нежным ликом, черты которого столь притягательны своей нечеткостью».

От письма к письму усиливается

их взаимное притяжение. Госпожа Ганская хочет знать все о том, кто завладел ее сердцем, она украдкой расспрашивает о нем поляков, которые могли встречать его в Париже или слышать там разговоры о нем. Что-то удивляет ее, что-то беспокоит, она ставит это ему в упрек. Бальзак защищается. Неужели кто-то действительно говорит о его пристрастии к алкоголю? «Этот господин решительно не прав, я пью только кофе. Единственный раз я был опьянен, да и то сигарой, которую Эжен Сю заставил меня выкурить помимо моей воли». Кстати, об Эжене Сю. Некто поведал госпоже Ганской о развлечениях Оноре в компании распутных мужчин, в число которых, безусловно, входит автор «Саламандры». «Эжен Сю, – отвечает он, – добрый, любезный молодой человек, который бахвалится своими пороками, в отчаянии от своей фамилии, обожающий роскошь, потому что ему кажется, будто это придает значительности, вот и все. И хотя немного потрепан жизнью, все же лучше своих произведений». Пусть она не верит тем, кто говорит, что Оноре растрачивает себя на светские развлечения. Так было когда-то, теперь все по-другому: «Года два назад мы собирались с двумя-тремя приятелями за полночь, и я рассказывал истории. Я отказался от этого из риска стать затейником, которого не принимают всерьез». Сплетни и вовсе выводят его из себя: «Я не могу сделать ни шагу, чтобы это не было истолковано в самом дурном свете. Что за наказание – быть знаменитым!» Что касается великого разочарования, о котором говорит весь Париж, – его неудаче с маркизой де Кастри, оно в итоге оказалось весьма благотворным, так как позволило вернуться к «тишине и одиночеству». «Обиняками я вам уже говорил об этом жестоком приключении и не имею права сказать больше. Я вынужден был из деликатности разлучиться с этой особой, не все еще решено окончательно. Я страдаю, но не осуждаю ее». Светское злословие хорошо ему известно, и если кто-то во всеуслышание критикует его при ней, не стоит в открытую негодовать – этим она обнаружит свой интерес к нему. «Не надо пустой неосторожности. Молю вас, не произносите вслух мое имя, пусть его порочат, мне безразличны эти пересуды». Имеет значение только уважение Иностранки: «Меня зовут Оноре, [15] и я хочу быть достойным своего имени», – с гордостью заявляет он. Потом умоляет корреспондентку писать в мельчайших подробностях о том, как минута за минутой, за чтением, вышиванием, разговорами проходят ее дни… «Прощайте, – завершает он, – я доверил вам все тайны моей жизни, знайте – моя душа принадлежит вам».

15

Honor'e (фр.) – уважаемый, досточтимый.

И все же Бальзак настолько опасается пересудов, которые могли бы изменить отношение к нему Иностранки, что несколько недель спустя решает на убедительных примерах доказать ей – нет ни одной незапятнанной писательской репутации: писатель и журналист Жюль Жанен считается любовником актрисы мадемуазель Жорж, которая его бьет; Виктор Гюго, у которого есть жена и дочь, провозглашается безумно влюбленным в другую актрису, «отвратительную» Жюльетту (Друэ), которая потребовала, чтобы он заплатил 7000 франков ее прачке: «Вы представляете себе великого поэта, а он поэт, работающего ради того, чтобы оплачивать прачку мадемуазель Жюльетты?»; блистательный денди Скриб – «болен и совершенно исписался»; Жорж Санд «обесчестила себя», оставив Жюля Сандо ради некоего Гюстава Планша, презираемого всеми, но превозносившего ее в «La Revue des Deux Mondes». «Итак, пожалейте Сандо и забудьте о госпоже Дюдеван [Жорж Санд]». Рядом с этими несчастьями и мерзостью его, Бальзака, жизнь в его собственном изложении кажется воистину безгрешной, лучезарной, полной исключительно писательских забот, от которых его отвлекают лишь длинные послания к Иностранке, которые он сочиняет часами. Но это своего рода молитва божеству, издалека его хранящему.

Прилежание, с которым Оноре отдается переписке с госпожой Ганской, тем более замечательно, что в начале 1833 года он завален работой: заказы, новые проекты, корректура. Неуспех «Луи Ламбера» – читатели негодовали, критики ругали – заставил Бальзака отказаться от мистики и спуститься на землю. В «La Revue de Paris» от него требовали обещанных по контракту рассказов, он спешно сочинял «Феррагюса» – первый эпизод «Истории тринадцати». Полное тайн и заговоров повествование, по мнению автора, не могло не доставить удовольствия публике. Его отец был масоном, ритуалы этого общества всегда притягивали Оноре. Он пытался проникнуть в чувства людей, самых обыкновенных на первый взгляд, давших клятву верности братству, помогавших друг другу и в благих делах, и в преступлениях. Писатель с большим воодушевлением представлял себе приключения тринадцати заговорщиков, которых объединила «религия удовольствия и эгоизма». Возглавляет «неутолимых» наделенный невероятной энергией Феррагюс – бывший каторжник, благородный мститель и ниспровергатель законов, разбойник и защитник, в котором желание властвовать сочетается с нежной отцовской любовью. Он обожает дочь, скрывая от нее истинное свое лицо. Преданность и жестокость, чистота и насилие, свет и тьма будут держать читателя в напряжении с первой до последней страницы. Погрузившись в эту мелодраму, нельзя будет не поддаться ее обаянию. Герцогиня Беррийская, узница крепости Блэ, куда она попала за подготовку восстания в Вандее, просила своего доктора Меньера написать Бальзаку, чтобы еще до публикации последних глав узнать, что судьба уготовила несчастному Феррагюсу и его ангелоподобной дочери. Когда же наконец получила журнал с окончанием и с жадностью на него набросилась, то, по словам доктора, плакала и стенала. «Спасибо, волшебник, – продолжает Меньер, – вы – добрый гений, покровитель узников, и все страждущие, ведь скука и означает страдание, благодарны вам».