Опаленные войной
Шрифт:
Андрей почти выхватил из руки Рашковского листик, нашел на столе химический карандаш и начал писать.
— Только не забудь указать, что последние дни — в составе батальона, над которым принял командование.
— Но вы не командуете батальоном.
— Не командовал. Но сейчас приму командование на себя. Как старший по званию. Мне ведь было приказано влиться в батальон. Вот я и влился.
Громов понимал, что приказ формулировался иначе, но уточнять не стал. Он искренне считал, что, выдавая Рашковскому такой документ, оскорбляет
Когда Громов кончил писать, Рашковский взял листик, внимательно изучил написанное.
— Это уже документ, — суховато поблагодарил он, произнося слово «документ» с ударением на «у», и, иронично ухмыляясь, помахал коменданту рукой:
— Молодец, лейтенант, грамотно воюешь. Ценю. Поддержи огоньком. Сейчас мои громовержцы всыпят им напоследок. И еще. Если вдруг окажется, что на позициях меня уже нет, будем считать, что мы с тобой уже попрощались.
— Значит, вздумал бежать?
— Отступать вместе с армией. Чтобы когда-нибудь вернуться победителем. Я ведь не Наполеон. Почему я должен проигрывать в той войне, которую не начинал? А вот принять командование батальоном… — это моя мечта.
Когда он наконец вышел, Андрей вздохнул с облегчением. Само присутствие этого человека угнетало его.
На сей раз немцы трижды цеплялись за берег и трижды огнем из дота и траншей удавалось сбрасывать их назад в реку. Однако Громов видел, что некоторые лодки сразу же уходили вниз по течению. Немцы высаживались из них возле завода, присоединяясь к тем, что прорывались с острова, и все больше расширяя плацдарм. Становилось ясно: еще немного усилий — и вся эта группа сможет ударить во фланг оборонявшихся в районе его «Беркута».
— Кожухарь, связь со 119-м.
— Кожухарь убит, товарищ командир, — робко напомнил Петрунь, прокручивая ручку аппарата.
— Ах да, извини. Извини, боец. 119-й? Томенко? А где Томенко? Что, тоже убит?! Когда?
— Полчаса назад, — ответил ему кто-то дрожащим голосом.
— А вы кто? С кем я говорю? Да возьмите себя в руки, черт возьми, что за всхлипы?..
— Сержант Вознюк. Я теперь вместо коменданта. Мне приказано…
— Понял, сержант. Где у вас немцы?
— Да где ж, у дота.
— Как… у дота?! Они что, прорвались? Я спрашиваю: они прорвались и окружили вас?
— Еще не окружили. Сверху, над дотом, пока наши, трое-четверо бойцов — не больше. Фашисты так закрыли нас, что не высунуться. У меня одно орудие и два пулемета уже вышли из строя. В гарнизоне всего пятнадцать бойцов. А фашисты бьют прямой, по амбразурам.
— Послушай, Вознюк, ровно через десять минут я помогу тебе артиллерией. Ты тоже подключай свое орудие. И пулемет. И пусть те, которые наверху, попробуют оттеснить фашистов.
— У меня нет с ними связи, товарищ лейтенант.
— Ничего, и так поймут.
— Да там и оттеснять некому. Еле держатся на гребне. Немцы уже, считай, весь город окружили.
— Все равно.
— Куда сейчас уйдешь? Возле Томенко сидит. Плачет. Там еще трое убитых, и не знаем, как их вынести.
— Оттесним немцев — вынесете.
— И вот еще что, сержант. Когда я ударю, ты поддержи меня из всех амбразур, всем наличным составом. А Малышева под эту музыку пусть уползет из дота. Ты понял меня?
— Я бы и сам уполз. Да приказа не было.
— И не будет, сержант, не будет. Пока ты жив, приказ для тебя один: сражаться. Ну а мертвым, как сам понимаешь, не приказывают.
«И все же Марии нужно сказать, что Зойка ушла, — подумал он, бросив трубку. — Убедить, что, мол, Томенко прогнал ее. Тогда можно будет отпустить и Марию. Относительно же приказа Шелуденко… Потом, на досуге, мы его как-нибудь обсудим».
— Командир, из батальона!.. — подал ему трубку Петрунь.
— Это старшина, теперь — командир батальона прикрытия. Товарищ лейтенант, отдайте приказ отойти в те окопы, в которых была рота Рашковского, у дота. Не продержимся мы тут больше. А попрут немцы, так и отступить не сумеем. Людей положим.
— Но я не имею права давать приказ на отход. У вас есть свой командир.
— Да, но где ж он теперь, мой командир?! — пробасил старшина. — Разве ж я знаю, где он? У меня связь только с вами. Штаб дивизии — где-то за лесом. А мы — отдельный батальон. У нас и патронов уже нет, немецкими автоматами отбиваемся. Вы — единственный офицер.
— То есть как это «единственный»? А Рашковский?
— Так нету его.
— Что значит «нету»?! Он что, погиб?
— Я… я думал, что он у вас, — замялся старшина. — Сказал, что пойдет налаживать взаимодействие. Да еще рана там у него на руке, палец задело.
— Но отсюда, из дота, он давно ушел.
— Тогда не знаю. Может, уже и нет его. Снарядом…
— Слушай меня, старшина. Приказываю: продержитесь еще часа два. Потом отводите бойцов на вторую линию. Но только все окопы свои напротив дота засыпать. Вы поняли меня? Засыпать. Мигом. И заровнять. Чтобы фрицам негде было отсиживаться. Пусть роют землю, как кроты, под нашим огнем.
— Понял. Спасибочки вам, товарищ лейтенант.
— Что вы, как баба на базаре: «Спасибочки»?! Командуйте батальоном. Кожухарь!
— Так ведь погиб…
— А, черт! Да помню, помню, что погиб! Где старший лейтенант? Вы выпускали его из дота?
— Нет, дверь ему, наверное, пулеметчики открыли.
— Странно.
Громов выбежал из отсека, заглянул в «красный уголок», потом в столовую. «Неужели в санчасти?»
— Ну, благодарю, сестричка, — поспешно поднялся Рашковский, увидев на пороге Громова, и демонстративно выставил свой перевязанный палец. — А то забилось землей, а санинструктора у нас там нет.