Опаленные войной
Шрифт:
— Почему вы все еще здесь, Рашковский?!
— Не понял?
— Я спрашиваю, почему вы все еще в доте?! — рванул кобуру Громов. — Почему вы околачиваетесь здесь, когда ваша рота гибнет в окопах, отбивая третий десант подряд?!
— Да хотя бы потому, что я ранен, — пытался оправдаться Рашковский. На какое-то время он буквально опешил от напористости лейтенанта. Однако это продолжалось недолго. — И вообще, как ты смеешь? Кто ты такой?
— Он — комендант этого дота. А палец я перевязала вам еще час назад, — вмешалась
— Так вот, как комендант приказываю: немедленно оставьте дот! Кожухарь! — крикнул он так, что на крик выскочило сразу несколько бойцов пулеметной точки.
— Я здесь, товарищ лейтенант, — впервые не поправил его Петрунь.
— Проведите к выходу товарища старшего лейтенанта, — взял себя в руки Громов.
— Ты еще смеешь кричать на меня?! — снова взвинтился Рашковский. — На старшего по званию?! Угрожать оружием?! Да я тебя под трибунал!
— Слушай, товарищ старший лейтенант, — вдруг непонятно откуда взялся Крамарчук, вырастая между офицерами. — Трибунал отсюда далеко, а ваши бойцы умирают рядышком. И есть приказ самого коменданта укрепрайона: ни одного постороннего в доте. Вплоть до генерала армии.
— Крамарчук, — только теперь окончательно овладел собой Громов. — Прекратите. Товарищ старший лейтенант, исполняющий обязанности командира батальона просит вас к себе.
— Я — и есть тот самый «исполняющий обязанности». Кто меня может просить-требовать?
— В любом случае извольте отбыть в свое подразделение.
— «Извольте отбыть», — саркастически передразнил его Рашковский, уже идя в сопровождении Петруня и Крамарчука по коридору. — Нахватался словечек, портупейник белогвардейский.
25
Когда Андрей вернулся в санчасть, Марии там уже не было. В соседнем отсеке-лазарете он увидел Петруня. Тот сидел возле Коренко и что-то оживленно рассказывал ему.
— Мария у вас, — подхватился Петрунь, увидев лейтенант. — В командном пункте. Плачет.
— Да? Плачет? Это что-то новое. И главное, очень «кстати». Как дела, Коренко?
— Держимся. Еще немного, и я в строю, — извиняющимся голосом пообещал раненый. — Я вам еще пригожусь, вот увидите.
— Не сомневаюсь. Не жалеешь, что остался в доте?
— Так чего ж жалеть, чего жалеть? Я ведь тут со всеми, со своими.
— И правильно. Не жалей. Что бы ни случилось. Ты — настоящий солдат, — присел он рядом с Коренко. — Настоящий, понял? Как командир я горжусь тобой.
— Почему же тогда гнали из дота? — взволнованно, с пересохшими губами, спросил красноармеец.
Громов замялся. Проще всего было бы сказать: «Хотел тебя, дурака, спасти». Но лейтенант понимал, что вести сейчас речь о спасении неуместно, да и по отношению к этому парню — оскорбительно. Почему вдруг спасать решил именно его, остальную часть гарнизона обрекая на гибель?
— Почему же гнали? — не унимался Коренко.
— Трудный
Мария сидела, прижав к уху телефонную трубку, и действительно плакала — беззвучно, закинув голову, не утирая слез.
— Что случилось, Мария?
— Н-не з-знаю, — еле выговорила санинструктор.
— Бо-жест-вен-но. Чего же ты плачешь?
— Потому что Зойка плачет, — показала она пальцем на трубку.
— А почему она плачет?
— Как же ей не плакать? Конечно, будет плакать…
Громов деликатно отобрал у Марии трубку и, услышав всхлипы, как можно тверже сказал:
— Санинструктор Малышева, слушайте меня внимательно. Вы слышите меня?
— Да, — слабо прозвучало в трубке.
— Сейчас мы откроем огонь по противнику, который блокирует ваш дот. И сержант попытается вывести вас наружу. Выбирайтесь ползком. Это последняя возможность. Вы поняли меня? Остальное вам объяснит сержант Вознюк. Все, до встречи где-нибудь под Киевом.
Он положил трубку, сел на грубо сбитые нары рядом с Марией, пальцем нежно утер ей слезу.
— Томенко убит, я знаю. Но что поделаешь? Идет война. Он — офицер. Теперь нужно спасать Зойку. Я уже говорил с сержантом. Если он все хорошо продумает, это удастся. Не сейчас, так вечером.
— Да, ради бога, спасите ее, — все еще всхлипывала Мария. — Только она ведь не захочет бросить Томенко.
— Мертвого?
— Ну да. Она же влюбилась в него, дура…
— Почему сразу «дура»? — перехватил пальцем ее слезинку Громов. — Я-то считал, что влюбляются не только дуры.
— Это у нас, между бабами, так говорится. Раз влюбилась — значит дура. А почему дура, если она влюбилась, а?!
— О, Господи! — со вздохом поднялся Громов, немного помолчав. — Ничего себе: укомплектовали гарнизон сан-ин-струк-то-ра-ми… Мужественное войско. Но я тебе вот что должен сказать: во-первых, немедленно прекрати этот рев. Во-вторых, — присел он возле нее на корточки, — тебе тоже нужно уйти. Сегодня вечером. Или ночью. Понятно?
— А ты? Вы все?
— Мы чуть позже. Придержим немцев, чтобы нашим на пятки не наступали, — и вслед за вами. Если увидишь, что попала в окружение, заходи в первый же дом, сбрасывай это военное одеяние и выпрашивай любую юбку-кофту. Ну а дальше… дальше — исходя из обстоятельств.
— И мы еще сможем встретиться с тобой?
— А что нам помешает? Не радуйся, еще как успею тебе надоесть. Не будешь знать, как избавиться.
— Но ты даже не пытаешься условиться: когда, где…
— Ах да, совсем забыл, извини. Ну, давай подумаем. Впрочем, что тут долго думать? Если попаду в окружение, то разыщу тебя или твоих родных в твоем селе. Как оно называется?
— Гайдамаковка.
— Божественно. Главное, легко запоминается. Там и разыщу. После войны — тоже… в этом же селе.