Опасная обочина

Лучковский Евгений Аркадьевич

И тут происходит следующее. Баранчук, выжимая все, что можно, из своей машины, коротким движением руля бросает ее вправо, за пределы лежневки, и, промчавшись по гиблому болоту, словно по воздуху, снова швыряет ее влево и выскакивает на дорогу уже позади встречной машины. Все! Он сидит некоторое время не двигаясь в заглохшем автомобиле. Потом бездумно, автоматически включает стартер и переключается на задний ход.

Самосвал, натужно урча, медленно катится назад, поливая снег красными стоп-сигналами.

Виктор Смирницкий — да, это он — стоит на подножке своей машины, правой рукой вцепившись в дверцу,

не замечая мороза, — бледный и внешне спокойный. В левой руке — монтировка. По номеру он, конечно, видит, чей самосвал приближается к нему задним ходом и тормозит в считанных миллиметрах от кузова его машины. Но когда распахивается дверца и Баранчук тяжело прыгает на снег — он все же удивлен. Удивлен Смирницкий!

Баранчук, водитель-ас, летающий мастер, тяжело ступая в своих унтах, медленно подходит к машине Смирницкого, зачем-то бьет ногой по переднему баллону, потом поднимает голову и смотрит на хозяина. Как-то странно смотрит Баранчук на Смирницкого, не так как-то смотрит. И Смирницкий стоит на подножке и сверху смотрит на Баранчука, все еще одной рукой сжимая поручень дверцы, а другой — тяжелую монтировку. Так они и стоят молча, как в тот день увиделись в домике номер шесть таежного вагон-городка. Но на этот раз ни слова не сказал Смирницкий Баранчуку, да и тот не удостоил своего товарища ни единым словом. Повернулся Баранчук, хлопнул дверцей, выжал сцепление, подбросил оборотов в движок и уехал к чертовой матери, только стоп-сигналы мелькнули.

И Смирницкий уехал, размышляя по дороге, что бы такое могло случиться с Эдуардом. И еще он впервые подумал о том, что зря здесь остался, сильно соскучился он по Москве, вроде бы и нечего ему здесь делать. Не уехать ли?

Иного выхода у него не оставалось, и тогда человек в телогрейке все же решился попытать счастья. Он дождался наступления сумерек и пошел на этот звук, на этот гул, укрываясь за деревьями, за кустами, прячась и пригибаясь.

Это был безусловный риск, но что поделаешь: надо было идти и добывать либо еду, либо ружье, потому что голод уже спазмами сжимал желудок.

Через некоторое время он подобрался к трассе довольно близко и даже видел поединок двух машин, идущих в лоб друг другу, — поединок, ему совершенно непонятный. Так же видел он и нелепый рисковый прыжок МАЗа через болото. Еще подумалось ему, что водитель либо пьян, либо заснул за рулем.

А потом вдруг его затрясло от предвкушения неожиданного фарта, когда один из шоферов вышел из кабины и пошел к другой машине. Человек в телогрейке не то чтобы увидел, а, скорее, всем своим существом почувствовал, что на сиденье самосвала лежит ружье.

Он уже было и высунулся из-за кедра, за которым стоял во время всей этой дикой сцены, и хотел уже сделать рывок, но водитель вернулся к машине, забрался в кабину, газанул как следует и умчался в темноту.

Уехал в другую сторону и второй водитель.

Человек в телогрейке долго еще стоял за деревом, не зная, что ему делать — пойти в поселок или нет. Но страх все же переборол

голод, и он повернул назад к землянке. По дороге он вдруг припомнил, что там, у трассы, в фигуре одного из шоферов ему почудилось что-то знакомое, но как ни напрягал он память, а вспомнить не мог: мысль о еде замутила его сознание. Но зато он теперь точно знал, что, вернувшись, откроет последнюю банку и сожрет ее в один присест.

Вечер выдался тихий и морозный. А этим вечером у рассудительного «технаря» радиста Вовочки Орлова были гости. И не то чтобы гости, а, скорее, гостья, но такой человек, как Пашка-амазонка, вполне мог сойти за целую кучу гостей. Радушный радист знакомил любознательную девицу со своим в высшей степени тонким и сложным хозяйством, не без гордости его демонстрируя.

— Это что такое, Вовочка? — спрашивала королева сибирских трактов, почти уподобляясь одному из персонажей «Вечеров на хуторе близ Диканьки».

— Что это? — самодовольно переспрашивал радист. — Это ключ.

— Как? — удивлялась Паша. — Что-то не похож на ключ. Совсем не похож, ну нисколечко.

Вовочка снисходительно и сдержанно улыбался, хотя и чуть-чуть смущаясь.

— Видишь ли, ты привыкла, вероятно, к гаечным ключам, а это… — он нарочито делал значительную паузу, перстом указуя на то место, к которому ключ, должен был подходить — Это… ключ от моего сердца, милая Паша.

Услышав такое, потрясенная Амазонка вытаращила глаза, изучая возникший посреди тайги феномен.

— Быть того не может, — с зачарованной фальшью лепетала она — Но как он работает? Да и работает ли?

— Проще простого, — отвечал Орлов. — Начинаю демонстрацию. Нервных и сердечников прошу покинуть помещение.

Радист осторожно берет Пашу за руку и прикладывает ее ладонь к своей юношеской впалой груди, как раз к тому месту, где, по его расчетам, должен был находиться тот орган, который и подвиг Петрарку на создание бессмертных сонетов. Правой же рукой безумный в своем чувстве Дятел выдавал на ключе серию длинных тире. И, как ему казалось, контрольная синяя лампочка на стене мигала совершенно синхронно с его любвеобильным сердцем, которое готово было выскочить от счастья.

— Поняла теперь? — спрашивал радист, закончив сеанс. — Теперь тебе ясен принцип?

Маленький носик Пашки капризно морщится; дескать, и не такое видали.

— Вообще-то не очень эффектно, — разочарованно тянула она. — Скучно.

— Но зато честно! — патетически восклицал влюбленный радист. — То есть все видно и слышно.

— Ну а что слышно там? — Пашка поднимала указательный палец над головой и тыкала им в потолок. — Там что-нибудь слышно?

— Это где? — недоумевал Вовочка, сильно волнуясь. — Где там?

— Там, в эфире… Писк? Неужели тоже такой же отвратительный писк, как и здесь?

Специалист «по писку» сделал величественный жест, достойный соискателя Нобелевской премии, и с мудрым достоинством изрек:

— Там… волны. Волны — там.

— Ах, волны? Волны — это вы все умеете делать… — говорила Пашка, нисколько не смущаясь.

Вовочка обижается, хмурится, но через две минуты снова влюбленными глазами взирает на произведение искусства, посетившее его конуру, и мысленно умоляет это чудо подольше не уходить.