Опасная привычка заглядывать в окна
Шрифт:
– Я тогда решил, – завершил он свой рассказ, – с проститутками – никогда!
Вообще же, наш честный мент окончил педагогический институт и был нормальным интеллигентным мужиком, несмотря на форму и предрасположенность к мату.
– Что ж они там в коробочки эти черные фасуют, – заинтересовался Володя моим рассказом, – может наркотики? Может у них там колхоз-коммуна по выращиванию конопли? А что, поля в гуще леса, засеянные марихуаной. Знаменитый чай – «Принцесса дури».
Он пообещал узнать, что может, и мы расстались. В редакцию я пошел пешком.
В
И при наличии свободного времени и необходимости о чем-то подумать, дешевле было покрыть расстояние за полтора часа, нежели платить за него пятидесятую часть зарплаты.
Да, я жил в большом городе. Длинном. О длине его и нравах говорил такой анекдот:
«Встречаются два наших горожанина, и один другому говорит,
– Ты знаешь, что наш город самый длинный в мире?
– А Лос-Анжелес?
– А в дыню?»
Я шел по широкому тротуару, мимо неслись автобусы, троллейбусы, маршрутки и прочая, обдавая меня бензиновым перегаром. В голове начала складываться статья о транспортных проблемах нашего города. Проблемы были как везде. Маршруточники со своим автопарком и сетью гаражей под «крутым» кавказского разлива. И государственный транспорт, коему государство не помогало.
Я придумал первую фразу: «»Жители города, стоящего на реке или море отличаются от своих континентальных собратьев шириной плеч. Плавание, как известно, благотворно влияет на плечевой пояс. Жители же нашего города, особенно молодые, будут выгодно отличаться от прочих наших соотечественников мускулистыми ногами и вскоре выйдут на международную арену, где будут непременно побеждать в беге и спортивной ходьбе. Потому что длиною наш город 130 километров, а маршрутка стоит одну пятидесятую средней зарплаты, я уже не говорю о минимальной».
Мысли постепенно переместились в лес. Как можно было теперь туда попасть, по какому поводу?
Да, я всегда знал, что ходьба благотворно влияет на умственные способности! У меня был отличный повод попасть в коммуну. Послезавтра выходил номер газеты с моим солнечно-медовым материалом, и я мог поехать в лес на выходные с этим номером и навязаться в гости. С журналистами обычно любят дружить, если нечего скрывать. А председатель с мозолистыми руками, кстати, был предельно вежлив и доброжелателен, однако в гости «на чаек» не пригласил. Ну, тут уж приходилось проявить настойчивость, переходящую в наглость.
Где происходит главное – здесь, в городе, или в лесу? Пока в этом вопросе была полная неясность, даже ходьба не помогала. Я заново начал перебирать разговор, слышанный ночью. Что за «странные смерти»? Может то, что избежал вчера Валерка, сегодня, кстати, немного бледный, но бодрый. А птица не-феникс? В голову лезла всякая чушь. Про раскаленные ветки и новый способ
Нет, я должен был попасть в этот лес еще раз. В этот лес, полный тайн. Ну, это уже пошли литературные штампы. Все-таки ходьба явно располагает к творческой деятельности. Я начал размышлять, как мне разговаривать с председателем. Проще всего было косить под простака, которому понравился чай с медом. Это мы могём. Журналист, часто, тот же артист.
Я шел по городу, который должен был бы любить, потому что жил в нем с детства, и не мог полюбить, как ни старался. Я помотался по стране и вне ее, видел разные города и, когда мне говорили, что наш город не хуже других, если не возражал вслух, то в душе был твердо убежден в обратном. Я искренне удивлялся молодым горожанам, они и вправду любили этот город, находили в нем прелесть и индивидуальность. Я же не мог забыть двор моего детства, усыпанный красной рудой, и вечно пьяных люмпенов-соседей, по которым плакала тюрьма. Недолго плакала, так как почти каждый мужик, а потом и пацан из моего двора рано или поздно сели, за исключением подлого Валика. Да и то, потому что отец его был капитаном милиции, а не потому что Валик был чист.
Я иногда заезжал в свой двор, сам не знаю зачем. И каждый раз убеждался, что никто из моих детских знакомых не меняется. А все стареют – грязно, пьяно и безысходно.
Они еще проворачивали какие-то дешевые делишки, пытаясь заручиться моей поддержкой, но у них ничего не получалось (ни с поддержкой, ни с делишками).
Они сидели в своих прокуренных хрущобах – бывшие зеки с прочифиренными черными зубами, кашляли, распространяя палочки Коха, пили самогон, затягивались травкой и планировали своими дебильно-пьяными мозгами аферы, коим не суждено было сбыться. Потому что место, что они выгрызали зубами в блатной иерархии, заступала беспредельная молодежь на мерсах. Молодые плевали на «понятия», и, казалось, всю оставшуюся жизнь будут хозяйничать в городе, стране и мире.
Мой двор был на окраине. И из наших шести домов только я вышел в люди. Может, потому что папа мой был инженер, а мама – врач, единственная интеллигентная семья в радиусе пятидесяти километров. А может потому, что я всей душой возненавидел наши дворовые «свинцовые мерзости»?
Я откололся от дворовой компании, когда мне было четырнадцать лет. Мы нормально проводили время. Играли с девчонками в «казаки-разбойники» и «цепи-цепи», вечерами на «козле» (так назывался стол, на котором до программы «Время» папаши моих приятелей играли в домино) щелкали семечки, влюблялись. А, когда я в десять нуль-нуль отправлялся спать (отец, обычно мягкий, в этом вопросе был кремень), мои приятели шли в темные переулочки.
Короче, дело кончилось тем, что однажды ранним утром их, одного за другим, подняли из теплых постелей и посадили на разные сроки за изнасилование. Меня даже не вызывали. Участковый, живущий в соседнем доме, прекрасно знал про мой режим.
Все. Я нашел интересы вне родного двора, и с тех пор отдалялся от друзей детства и не слишком приятных детских воспоминаний все дальше и дальше. А когда родители умерли, отделился окончательно, поменяв квартиру на меньшую в новом районе.