Опекун для юной девы
Шрифт:
— Да перестань, это сидр был, там алкоголя три градуса, было бы из-за чего разговор начинать.
Да он и не начинал. Просто сгреб ее в охапку, радуясь, что она с ним — живая, здоровая, веселая.
— Только не дыши на меня, ладно? Ненавижу этот ваш сидр.
Потом он, конечно, все-все у нее выспросил. И что за ребята, и сколько, и откуда, и какого возраста. И что конкретно они делали в течение всего дня. Потом, когда она готовила ужин, когда ужинала, время от времени принимаясь оживленно жестикулировать с вилкой в руке. А он все слушал, кивал, чуть улыбался.
А
А он… Он вздохнул и улетел к Астэе.
Там не было людей, совсем. Хозяйка выступала за чистоту крови. Или ты развлекаешься с людьми, но где-то еще. Или с соплеменниками — под ее крышей. И он был согласен, на таких вечеринках люди только мешали, люди были хороши, но — сами по себе, такими, как есть, а не пытаясь подстроиться под нормы своих «старших братьев». Люди хрупки, им не выдержать огненный ритм, им не дано кружить в головокружительном танце вечной страсти, не дано…
Он вдруг понял, что не хочет. Отстранился, вышел на балкон. Веселье продолжилось без него, его партнерша, развернувшись, легко нашла нового кавалера, припав губами к его губам с той же страстью, что минуту назад целовала Аршеза. А он стоял в одиночестве на ветру, и полы расстегнутой рубахи яростно трепетали, словно требуя продолжения активных действий. Вот только действовать почему-то не хотелось.
Кружишь, как белка в колесе, не запоминая ни лиц, ни тел. Пьешь, не в силах напиться и путая вкусы. А хочется только ее. Лицо, которое не забыть. Запах, который ни с чем не спутать… И зачем ей вздумалось пить эту гадость, воняет же омерзительно, в собственном доме задыхаться начинаешь… Но зато… Зато он точно ее не напугает!
Он стремительно взлетел, перемещаясь на крышу, где среди пары десятков машин белела и его. Уже не новая, доставшаяся от отца, с преобразователем даже не прошлого — позапрошлого еще поколения, порой отчаянно барахлившим, отчего машина временами просто «провисала» в воздухе, приходилось едва ли не физической силой ее удерживать… Да ладно, все не падала, да и на части не разваливалась. До дома долететь — в самый раз.
А на собственной крыше, еще подлетая, заметил маленькую фигурку в ночной рубахе. Она сидела, прижимаясь спиной к боковой стенке входного тамбура, отчаянно обхватив коленки. Лохматая, замерзшая.
— Ребенок, ну ты чего? — он бросился к ней, едва приземлился. — Ты почему не спишь до сих пор, зачем раздетая по улице бегаешь?
— Я не бегаю, я сижу, — ответила хмуро, и он понял — плакала.
Нагнулся, легко подхватывая ее на руки. Прижал к груди.
— Идем домой, малыш.
— Что, любовница выгнала?
Он чуть не споткнулся.
— Ребенок, ну что за мысли? — открыть дверь, не выпуская ее из рук, было делом нелегким, но он справился. Аккуратно пронес ее сквозь дверной проем, стал неспешно спускаться по лестнице.
— А какие должны быть мысли? — она невесело хмыкнула. — Уходишь из
— Анют, — остановил он ее детективные изыскания. — Даже если и была любовница — или даже любовницы — маленьким девочкам-то в это время спать положено. А никак не на крыше караулить.
— Я и не караулила.
— Да?
— Да. Воздухом дышала. Не спалось. Душно, — как ему объяснить, что ей было плохо. Без него плохо — без его вездесущих рук, бессовестных губ, без тепла его тела, без волн его ауры. Она так соскучилась за целый день, а он… Едва обнял, и тут же свалил. Побежал… старые связи упрочивать. Или новые заводить?.. Заявляется домой в таком виде… разве что не помадой с ног до головы измазанный, и ему даже не стыдно. Хотя… кто она ему? Ребенок, подкидыш, скорее обуза…
— Ну, тихо, малыш. Все уже хорошо. Я дома, больше никуда не уйду. Так плохо одной?
Она судорожно кивнула. Он вздохнул. Быстро. Слишком уж быстро.
— Я тоже соскучился. А если поодиночке плохо, то надо быть вдвоем, верно?
Аня не отвечает. Да он и не ждет ответа. Заносит девочку в ее комнату, укладывает на кровать. А затем, не отрывая от нее взгляда, начинает решительно расстегивать пуговки на своих манжетах.
— Ар! — она тут же заволновалась. — Ты что… Зачем?
Его рубашка полетела на пол, а он уверенно взялся за ремень брюк.
— Перестань! — ее сердце отчаянно забилось. Хотела зажмуриться, отвернуться… но так и не смогла. Так и смотрела расширившимися от страха зрачками, как он расстегивает ремень… пуговицу… молнию. Как брюки скользят по его ногам (хоть трусы у него на сей раз имеются!). Как он присаживается на край ее кровати, чтоб окончательно избавиться от штанов, носков, ботинок. Затем вновь встает — но лишь затем, чтоб выключить свет.
— Ребенок, — улыбнувшись чуть печально, он откидывает одеяло и устраивается рядом. — Ты правда думаешь, что обижу?.. Спиной ко мне поворачивайся, маленькая. И будем спать. Просто спать.
Она немного мешкает, разрываясь между необходимостью выгнать его и желанием к нему прижаться. И все же делает так, как он просит. Его руки змеями оплетают ее тело, он тут же подтягивает ее к себе, прижимая спиной к своей груди. Зарывается носом в ее волосы, щекотно выдыхая ей прямо в шею. А она тихонько улыбается в темноте, глядя на звезды в ночном небе. Он с ней. Куда бы он ни бегал там, в ночи, сейчас он с ней, и это так невыразимо приятно.
И пусть мама бы осудила. Мама просто не знает, каково это — когда все тело ломит в его отсутствии, когда ты физически ощущаешь — его нет, дом пуст, когда ты просыпаешься от этой звенящей в ушах пустоты и уже не можешь обрести покоя…
Он тихонько поцеловал ее в шею, вызвав волну мурашек и пугающее ее саму желание, чтоб поцелуи на этом не кончались. И почему он все время целует в шею? А в губы — даже не попытался. Нет, она бы не позволила, конечно. Но ведь он и не пытался. Ни разу. А вдруг… вдруг бы ей это понравилось?