Операция без выстрела

Орленко Владимир Григорьевич

Но и Ильчишин не пропускал случая поучить местного проводника. Несколько дней спустя зашел к нему в бункер и сказал, что у него деликатное дело, поэтому хочет побеседовать без свидетелей, с глазу на глаз. Когда Серый и Бидак оставили их одних, эмиссар начал раздраженно:

— Прости, но я вынужден предостеречь тебя. Если ты будешь таким беспечным, так не сегодня завтра нас всех перебьют.

Песня побледнел, остро глянул на Ильчишина:

— Не мотай душу, говори, что случилось.

— Вылазки Серого на хутор

добром не кончатся. Может, ты думаешь, там все слепые и не видят, что твой боевик навещает Кузьму и выходит с его усадьбы со здоровенным узлом? Но это еще не все. Вчера Серый сказал мне, что Кузьма гонит самогонку. Соседи об этом знают и рано или поздно заявят в милицию. За ним начнут следить, и ниточка потянется к нам.

Проводник задумался:

— Твоя правда, друже. Кто знает, как может все обернуться. Предупрежу Кузьму, что мы порываем с ним и переходим на другую базу.

Ночью Песня подался на хутор, чтобы как следует поговорить с Кузьмой. Потом зашел в бункер и разбудил Ильчишина.

— Я сделал все, как условились, — прошептал он. — Если даже попадется, так не в его интересах рассказывать органам о связи с нами. И все же для верности Кузьму надо будет ликвидировать.

— А как же! — воскликнул Ильчишин. — С него и начнем чистку.

На следующий вечер эмиссар, заметив Серого и Бегунца, подошел к ним.

— О чем воркуете?

— Да все про то же, — усмехнулся Серый. — Переночевать бы с какой молодицей. Страх как надоело монашье житье.

— Я тоже не отказался бы, — уронил Ильчишин и пошел своей дорогой.

— Имеешь кого на примете? — не тая интереса, спросил Бегунец.

— Да есть одна.

— И где же?

— А там, на хуторе. Может, видел? Кузьмова дочка.

— Как же, видел. Ты что, понравился ей?

— Тоже скажешь. Разве может понравиться такой красивой девке вшивый и вонючий оборванец? Но меня это не касается.

— Как?

— А так! Перед выходом группы Кузьму надо будет ликвидировать. Этим займусь я. Не оставлять же такую красную девицу сиротой? Позабавлюсь с ней, а потом… Проводник знает: из моих рук никто не вырвется. И все-таки велел, чтобы без шума. И следов не оставляй, говорит. Дом лучше спали. Облей керосином и спали. Люди подумают, что сам сгорел, знают, что Кузьма гнал самогонку.

Бегунец был потрясен.

— Чем Кузьма провинился перед нами? — допытывался он. — А его дочка и подавно! Берешь на себя великий грех.

— Чудак ты какой-то! Тоже мне выдумал — грех! — покачал головой Серый. — Ты же не маленький, пойми: Кузьма слишком много знает. Вот в чем дело, это его грех. В конце концов мы выполняем приказ зверхника, так какой может быть грех?

После напутствий Ильчишина и беседы с Песней Мамчур и Бегунец тронулись в путь.

Километрах в пяти от «страшного дуба» хлопец остановил Миколу:

— Не стоит мне ног бить. Не пойду я в Зеленое.

—

Расскажи, друже, что с тобой стряслось.

— Что тут рассказывать… Была балачка с Серым на бережку, как десятки других балачек. Но я понял: все они звери. Кровь в жилах стынет, когда подумаю, до чего дошло…

И Бегунец рассказал Мамчуру о намерениях Серого, уверяя, что эти проходимцы готовы на все и что проводники с ними заодно.

— Кто это тебе сказал? — поинтересовался Микола, нисколько не удивляясь резкости хлопца.

— Небось и так видно. А еще Орех проговорился, что всех нас хотят запродать американцам. Убейте меня на этом месте или вернемся ночью назад. Уничтожим их! Всех до единого!

— Нет, друже, надо идти в Зеленое. Мы должны там побывать, ты же знаешь. А я тем временем обдумаю все.

Это была разумная осторожность: открыться хлопцу Микола не мог — на это нужно было разрешение чекистов. Отпустить Бегунца означало толкнуть парня на рискованный шаг и таким образом поставить всю операцию под удар. Бандитов собирались захватить без единого выстрела.

Возле криницы, что на седьмом километре от Галича, стоял воз, запряженный лошадьми. Чуть дальше, по ту сторону песчаной насыпи, виднелась легковая машина. Микола подошел ближе, заглянул в окна, но внутри никого не было. «Наверное, ошибся», — подумал Мамчур и свернул в дубраву.

Показываться на люди в такой одежде было стыдно, да, наконец, и опасно: опытный взгляд сразу бы распознал в прохожем лесовика, недавно вылезшего из бункера. Об этом свидетельствовал и цвет Миколиного лица, и запах давно не мытого тела. Грязный, бледный, Мамчур был похож на выходца с того света. В этом он убедился, случайно заглянув в зеркальце автомашины. Глянул и похолодел: в черном чубе у него поблескивала седина.

На фронте Микола не раз встречал еще совсем молодых ребят с сединой в волосах. Эта белая изморозь шла воину в солдатском или командирском мундире, с орденами и медалями на груди. Она принималась как знак доблести и никого не удивляла. «Пускай бы на войне, это другое дело, — печалился Микола, — но поседеть в бункере обидно».

Он снова подошел к машине, чтобы заглянуть в зеркальце, и только теперь заметил за колодцем двух человек. Узнал их издали — то были майор Кротенко и полковник Тарасюк.

В этот раз было о чем поговорить. Прошла зима, они ни разу не виделись, поэтому информацию, которая собралась за долгие месяцы, Микола выкладывал несколько часов, отвечая одновременно на вопросы чекистов.

Когда он передал свой разговор с Бегунцом, Тарасюк сказал:

— Мы обсудили ваше предложение и имеем согласие Максима Петровича на участие Бегунца в операции. Но о деталях поговорим позже. Вы должны вывести Ильчишина и Ореха на уже несуществующую базу краевого провода.