Операция «Гадюка» (сборник)
Шрифт:
Соня замолчала. Несмотря на черноту волос, крупный нос и полные, капризно очерченные губы, лицо ее было вовсе не восточным, а мягким, северным и очень добрым. Но глаза были печальны, нет, наверное, лучше сказать — скорбные глаза.
— И как же ты приехала в Москву?
— Я пришла, разумеется, — сказала Соня.
— Из Калязина? А это далеко?
— Километров… больше двухсот. Я шла три недели.
— Но почему?
— Представьте себе, Люся, что я очнулась в пустом городе. Ведь если в Калязине и случается с кем-то то же, что и со мной, эти люди или погибают в одиночестве
— И ты не испугалась?
— Я не сразу пошла, — сказала Соня, — не сразу. Сначала я не понимала, что со мной произошло. Я жила в собственной комнате, спала на собственной кровати, а потом поняла, что больше не хочу ни спать, ни есть. Но мой мозг продолжал работать… Я думала, что это — сон… А потом поняла, что это — смерть.
— Смерть?
— Я и сейчас думаю, что умерла. Так лучше.
— Но ведь я среди вас. А возвращалась домой.
— Значит, ты умерла дважды. А впрочем, кто нам сказал, что между жизнью и смертью нет дверей? Любая религия предусматривает такие двери. Хотя бы односторонние.
— И ты одна пошла сюда?
— Я пошла искать людей.
— Тебе было страшно?
— Сначала было страшно, и тогда я пряталась в своей комнате. Потом я устала бояться, и ко мне даже возвратился какой-то интерес к окружающей действительности.
— И ты долго шла?
— Долго.
— И никого не встречала?
— Я многих встречала. Этот мир тоже населен, и странно населен. Он населен как сон, как воспоминание о бывшей жизни и как карикатура на другой мир.
— А мне даже страшно подумать, как ты шла.
— А мне смешно вспоминать, — улыбнулась Соня. — И я стою сейчас здесь только потому, что в нашем, мертвом мире почти невозможно убить человека. Ты должен уничтожить его. И бывало, что я как бы умирала, меня убивали, а потом я приходила в себя и снова шла.
— Как Пыркин, — сказала Люся.
— Разумеется, когда обмен веществ так понижен… А Пыркин очень хороший, добрый человек. И знаешь — мне ведь приходилось встречать хороших людей. Но чаще все дурное, что копилось в человеке, вылезает наружу, потому что это мир без наказания, без страха наказания.
— Ну не везде!
— Страх придумывают себе люди, чтобы было оправдание подчиниться. — Соня догадалась, что Люся имеет в виду империю Киевского вокзала. — Но за пределами империй и банд также существуют люди. Есть отшельники, а есть небольшие группы людей: секты, коммуны, я даже была в колхозе. Ты, Люся, не представляешь, как порой бывает интересно путешествовать.
— Может быть. Но мне страшно представить.
— А Дениску я нашла в пустом дачном поселке на станции Трудовая. Это километрах в сорока от Москвы. Я пошла по поселку в поисках книжного магазина. Бывают у станции книжные магазины. И вдруг испугалась — вижу инвалидное кресло, и в нем дремлет это существо. Вот и все.
— Нет, не все, — возразила Люся, — тут самое главное и начинается.
Соня ответила не сразу. Она смотрела на костер на том берегу, потом долго разглядывала воду.
— Может, сделать лодку? — сказала она наконец. — Или плот. И отправиться
— И ты его привезла в Москву?
— Я представила себе, что он так и будет сидеть в этой коляске, пока не умрет в ней. Один в пустом дачном поселке, в котором три четверти деревьев исчезло, а остальные голые, в котором стоят развалившиеся дачи… Ты не представляешь, какая это тоска.
— А твой… Денис, он понимал это?
— Он многого не понимает, зато он очень тонко чувствует. Ты, наверное, слышала о телепатах?
— Слышала.
— Так вот он эмфат. То есть человек, у которого сильно развиты чувства, в том числе предчувствие. Он чувствует любовь, ненависть, жалость… Если вы стоите рядом с человеком, а он вас ненавидит, то, может быть, вы этой ненависти не ощутите, а будете говорить с ним как с другом. Или вас любят, а вы не догадываетесь.
— Ну уж!
— Все бывает. А с Денисом иначе. Он так обрадовался, что увидел меня, а я тогда не поняла — думала, от одиночества. Одиночество его не пугает, он его не чувствует. В нем есть свой собственный мир, до которого нам никогда не докопаться. Но вот мою жалость к нему, мой страх, что с таким беспомощным существом что-то может произойти, — вот это он почувствовал. И я почувствовала, как ему меня не хватало. Я так и не знаю, почему он оказался там, в Трудовой, что за горе проникло так глубоко в него, что он остался в этом мире? И как может это сделать умственно неполноценный человек?.. Ничего я не знаю. Но я тогда поняла — вот есть существо, которое нуждается во мне. И моя жизнь приобрела смысл.
— Сразу? — почему-то спросила Люся.
— Да. Сразу. Я подошла к нему… Он был такой грязный, несчастный, и я повезла его к станции, там я видела бочку с водой. Я его умыла, потом мы пошли в Москву.
— И вас не трогали?
— Никто нас не трогал. Нас вообще больше никто никогда не трогал. Это даже интересно. Как будто Дениска распространял вокруг себя какое-то поле… Нас никто не трогал. Хотя, конечно, мы с ним являем собой нелепое и жалкое зрелище.
— Ничего, что ты его там оставила? — Люся показала на бытовку.
— Что ты! Он так любит к ним в гости ездить! Чай пить. Он слов мало знает, но у него богатые интонации, вы не поверите! И если к нему нормально относятся, то он может в таком месте век просидеть. А они его не гонят. Они сами за этим чаем могут годы проводить. И еще он Жулика любит. И знаете — собачка отвечает ему взаимностью…
Наступила тишина, которую прервала Соня:
— А у меня в городе, прямо в университетской библиотеке, есть своя комната, свой уголок, на первом этаже, чтобы мне было легче Дениску туда завозить. Там мы живем, читаем…
— А мне все на вокзале говорили, что отыскать тебя нельзя.
— Врут они. — Соня улыбнулась. Глаза за очками были неправдоподобно громадными и не улыбались. — Оттуда и до двери недалеко.
— До какой двери?
— Ну, до двери в ваш мир, — сказала Соня.
— Вот это для меня главная тайна, — сказала Люся, — и, конечно же, самая важная.
— Почему?
— Потому что если я смогу уйти в ближайшие дни, то с моей кровью еще ничего не случится… То есть я смогу снова жить у нас.