Ophiocordyceps unilateralis
Шрифт:
Они пожали руки. Писатель еще раз ощутил на себе его проницательный оценивающий взгляд, и какая-то несвойственная его годам мудрость была в этом взгляде, наверняка, видавшем виды и саму изнанку жизни, разных человеческих судеб, пороков и страстей.
– Будешь в старости писать мемуары, обо мне не вспоминай,- улыбнулся Гена.
– Отчего?
– Не надо. Все свое я заберу с собой, а что оставлю, то уже записано не единожды во многих томах уголовных дел.
И показалось, что ему стало грустно. Вернее, даже не грустно, а как-то грешно. Словно, перед ним цепочкой пролетели все те его поступки, дела, которые и хотелось бы позабыть, но от подобного груза избавиться не было сил. А, наверняка, и возможности. Рядом с ним писатель позабыл о Кате, перестала болеть голова, и даже камера предстала теперь в совершенно
– Как-то познакомился я с одной девицей,- снова улегшись на нары, начал рассказывать Гена,- падкой до мужицкого тела и водки. Жила она на окраине села, с дитем и бабкой. Пить и гулять ездила в город, дома еще стыдно было. Пропивала бабкину пенсию и возвращалась назад. В одном из кабаков мы с ней и сошлись. Она всерьез, я, как обычно. Думала, женюсь. Пить бросила, пошла на работу. Там же в деревне, в магазин, уборщицей. Месяц мы с ней душа в душу. Я забор наладил, дите ее не обижал, бабке за лекарствами в город ездил. Даже, пить не пил. Даже по выходным. И как-то раз она, дуреха, ночью после очередных жарких утех, слово за слово, обмолвилась, что собралась в магазине приличная выручка, и завмаг ее домой не забирает (обычное дело для сельских магазинов), а прячет там-то и там. Ах, дуреха, она, дуреха. Ей, что - просто слова, мне - сигнал. Она обмолвилась и забыла, как жена мужу очередную сплетню, только я ей был не муж, потому ничего не забыл. В ту же ночь вышел на улицу покурить и шмыгнул к магазину. Светло было, полная луна. В деревне тихо, красиво. Приятно работать. Магазин старый, но с сигнализацией на оконных решетках. Я тоже не промах и пока не старый. Взобрался на березу, росла она чуть ли не возле самой стены, перепрыгнул на крышу - старый потемневший шифер, а далее по нему пролез к дымоходу. Отопление в магазине было печное, старая труба доживала свой век. Оторвать возле нее доски обрешетки не составило труда, и через пол часа я уже внутри. Было так светло, что обошелся без фонаря, даже спички не зажег. Быстро нашел кассу, прихватил два пузыря и кольцо колбасы. Никаких следов, все аккуратно и незаметно. Тем же путем выбрался обратно. Заделал дыру в потолке и крыше, перелез на березу. Спускаясь вниз, только и услышал хруст веток да трест своей рубахи, как очутился на земле. Водка и колбаса в руках целые, а нога сломана. При чем, сразу понял, что сломал. Опереться, встать на нее уже не получилось. И хорошо помню, что взбирался на дерево и спускался с него одним и тем же путем, понимаешь, по одним и тем же сукам. Только, видишь разницу: туда лез порожним, а назад уже с грузом. Туда лез вор, который ничего не украл, а назад уже просто вор. И дерево не пустило, не приняло меня. Та говенная береза, будь она трижды неладна и трижды спалена в печи того самого магазина, не пустила вниз. А луна все также светила, и все также тишина лишь изредка содрогалась под трелями тамошних птиц, и я, содрогаясь от боли в ноге, дополз до ближайшего оврага, укутался в траву и выпил всю водку. Залпом без закуски. Лежал пьяный, одинокий и почти неживой, смотрел в небо, в его бесконечную глубину, где то там, то сям появлялись и исчезали звезды, и старался понять, отыскать свое место среди всей этой темноты. А утром меня обнаружили. Там же в канаве. Местный участковый. И я не сопротивлялся, ничего не скрывал, не врал и не хотел врать. Да, мог бы сжечь деньги или спрятать, поди докажи, что я их украл, взял бы на себя водку и колбасу, подумаешь, мелкое хищение, но не хотел. Не хотел из-за той березы, из-за того ночного неба и трелей тех ночных птиц, может, даже из-за той нелюбимой дурехи и того забора, который городил почти неделю. Не знаю... но не хотел. Мой грех, моя вина, свое заберу, чужого мне не надо.
Гена закончил и замолчал. Машинально потянулся к ноге, и писатель лишь только теперь увидел, что под штаниной у него повязка. Кусок некогда белого бинта туго обвивал ногу вора, будто и сам хотел ее утянуть, но волей или неволей хозяина, пока удерживался на месте.
– К чему я это все?- довольно неожиданно прервал тишину ее же автор.- Я - вор. И нет в этом никакого благородства, но я - вор и на большее
И на этот раз он окончательно смолк. И глаза его уперлись в потолок. Возможно, вместо которого он и теперь видел то звездное ночное небо, где то там, то сям появлялись и исчезали звезды, и он старался понять, отыскать свое место среди всей этой темноты.
Как только в коридоре послышались шаги, оба постояльца практически одновременно встали. Камера отварилась, и писатель понял, что три часа прошло.
На самом деле, прошел всего лишь один час. Катя подняла в отделении небольшое восстание и сумела добиться освобождения плененного раба. По рабски гордо с опущенной головой он покидал изолятор, и даже приток свежего уличного воздуха не заставил ее поднять.
Катя ждала на тротуаре, рядом с парковкой. Нервно теребила в руках связку ключей от автомобиля, иногда больно ударяя брелком по новому маникюру.
– Привет,- выдавливая из себя улыбку, начал писатель.
– Здравствуй,- Катя дернулась вперед поцеловать его, но что-то ее остановило.
Они неловко переглядывались. И чем больше, тем все более нервно.
– Я потерял твои тапки,- не выдержал и снова начал он.
– Черт с ними. Они за все ответят,- улыбнулась она.
– Кто? Тапки?
– Козлы в погонах,- засмеялась Катя.- Мы их засудим. Я позвонила твоему адвокату.
– У меня есть адвокат?
– Уже да,- она, наконец, решилась и обняла его, правда, практически сразу же отстранилась.- Тебе срочно нужен душ. Поедем домой.
В машине пахло волнующим грозовым ожиданием. Кожа на сиденьях трещала, как и нервы, сидящих на ней. От веса, напряжения, неизбежности разговора, которого всеми закоулками души хотелось бы избежать. Но есть такие вещи, которые происходят с нами не зависимо от нашего желания. Их невозможно предотвратить, но можно отсрочить. И он стал придумывать оправдания.
– На счет утра,- несмотря ни на что, разговор начала Катя, и писатель понял, насколько она была сильнее.
Понять то, что дело было вовсе не в силе, а даже, наоборот, в тонкости и чувственности его внутреннего мира по отношению к ее непреклонному и расчетливому, он не хотел. Как предмет обожания, она была лишена всяких недостатков.
– Ты мог не так все понять,- продолжила девушка и до белых костяшек на руках сжала руль.- У меня с ним ничего не было.
"С ним" вот, значит, как звали того мужчину. Почему она придала ему такую анонимность? Почему не наделила именем? Такой хитрый женский ход указать на полное безразличие? А, может, это правда? Рой мыслей жужжал в голове, и она снова заболела.
Все в том же месте на макушке он почувствовал пульсацию, резкое противное покалывание, даже небольшое повышение температуры.
– У тебя есть что-нибудь от головы?- спросил писатель, стараясь не смотреть на нее.
– Посмотри в сумке.
После утренней находки ему стало неловко капаться в ее вещах, но боль была сильнее подобных смущений, и, благо, пачка обезболивающих лежала в боковом кармане. Он проглотил таблетку и едва не подавился: в пересохшем горле не нашлось даже капли жидкости, чтобы ему помочь. Подобное покашливание Катя восприняла, как легкое недоверие к своей версии событий или, по крайней мере, как требование больших подробностей и разъяснений.
– Да, мы с ним раньше встречались,- она предприняла новую попытку, заметив, что писателю полегчало,- до тебя. Он был в меня влюблен, я им увлечена. Не долго. До нашей с тобой встречи. Он не сразу все понял. Долго названивал, встречал возле работы, настойчиво умолял вернуться. Также, как сегодня. И я решила все ему объяснить, окончательно и безвозвратно. Невольным свидетелем этого разговора ты и стал. Извини, я должна была раньше тебе рассказать. Но, по большому счету, все это не имеет никакого значения, ведь я люблю тебя.
Она впервые произнесла эти три слова. Выронив их, как журналистка во время репортажа. Уж очень публицистично. Словно в линзу телекамеры, но и то, с суфлера. Даже автомобиль остановился. Правда, на светофоре.
Красный.
Что он мог ей ответить на подобное признание? Солгать, что поверил или признаться, что понял? А как же ее глаза на той анонимной груди? Открыть дверцу и выйти? Какой в этом смысл? Он уже привык к ней. Пусть так, весь мир - игра. В конце концов, он, ведь, ее не любит. Или...