Опора трона

Вязовский Алексей

Кто я такой, чтобы лезть в организованную тяжелейшими трудами работу? Дал общие принципы дезинфекции, научил кое-каким премудростям — и все! Антибиотиков точно не изобрету.

— Коль служат черви исправно, пущай остаются. Медалей не просят?

Эскулап шутки не понял.

— Никак нет. Безмолвствуют.

— Кто тут у тебя, казаки? — сменил я тему, чтобы не добивать окончательно и без того замученного лекаря своим троллингом.

— Ппп-почему ккк-казаки? — снова начал заикаться лекарь.

Только сейчас я сообразил, что под навесами госпиталя разложили всех вперемежку — и моих бойцов, и солдат из корпуса Юрия Долгорукова, тезки основателя Москвы. Или прямого

потомка? Как же тягостно сознавать, что приходится проливать кровь русского человека! И как правильно поступили лекари, в том числе, и этот заика, что не делят на наших и ваших.

— Успокойся, добрый человек! Я всем доволен. Давай пройдем по рядам и подбодрим служивых.

Как мною было заведено, размежевания на офицеров и рядовых в госпиталях не должно было быть. Но все равно: социальные страты незримые границы устанавливали вне зависимости от царевых хотелок. Рядовые кучковались отдельно, офицеры — отдельно. Последние веселились больше всех — карты, фляжки по рукам, скабрезные анекдоты. А у «серой шинели» — песни да хохот, стихавшие при моем приближении. И никто не делился здесь на царевых людей и долгоруковских. Любо!

Прошелся по госпиталю. Сколь было сил и фантазии, выдал ободряющих слов. Безрукие-безногие забывали о своих потерях, поедая меня восторженными глазами. Столько искренней веры, столько надежды и любви! У меня в горле застрял комок, и я никак не мог от него избавиться.

— Ваше величество! — окликнул меня человек от Никитина, спасая от необходимости прятать слезы, выступившие на глазах. — Вам пакет от канцлера.

Принял бумаги. Взломал сургучную печать. Вчитался.

Помимо важных новостей присутствовал доклад о прибытии семейства Брауншвейгов. Ознакомился с ним внимательнейшим образом и заматерился.

Была у меня на них надежда, как на возможных соратников. Я же крестьянский царь, а они — живая икона и наглядное свидетельство того, что и принцы — тоже люди. Не небожители. Могут и козу подоить и все тяготы властей на себе испытать. Им не чужды страдания простого народа.

Перфильев писал:

' Из подробнейшего моего распроса вывел я следуюшие рассуждение. Семейство герцога Антона Ульриха ничего боле не желает, окромя остаться в теперешнем положении и проживать в уединении, в Холмогорах. Вот их сказ: «Мы всем довольны, мы там родились, привыкли к тамошнему месту и застарели». Самая бойкая из принцесс, Елизавета, попросила донести до тебя, Государь, следующее прошение: «Просим исходатайствовать у Его величества милость, чтобы нам было позволено выезжать из дома на луга для прогулки, мы слышали, что там есть цветы, каких в нашем саду нет. И чтобы пускали к нам дружить жен офицеров, дабы развеять скуку без общества". И последняя ее просьба: 'Присылают нам из Петербурга корсеты, чепчики и токи, но мы их не употребляем для того, что ни мы, ни девки наши не знаем, как их надевать и носить. Сделайте милость, пришлите такого человека, который умел бы наряжать нас».

Да чтоб тебя три раза через коромысло! Мне только бабскими лифонами не хватало заниматься! У меня тут война, у меня люди в соломе с червями барахтаются! У меня на носу новая встреча с Румянцевым, которую патриарх организует! И чепчики с корсетами… В Холмогоры я их отпустить не могу, пусть в Кремле аптекарские огороды разводят. Глядишь, у госпиталей лекарств прибавится.

Я в раздражении разорвал перфильевское письмо на мелкие клочки и отбросил их в сторону.

(1) «Не позволяем!» — главный крик польской шляхты на Сейме, который, по мнению многих, похорогил Речь Посполитую.

Глава 5

Август подошел к концу,

наступила осень. Но жара и не думала спадать. Зримое доказательство великой путаницы в мозгах диванных историков будущего. 12 календарных дней разницы, а скоро 13, но мне от этого не слаще. Природа и бабье лето, увы, против меня. Нету сентябрьских дождей. Мелеет Ока, мелеет, и ничего с этим пока не поделать.

Солнце палило нещадно, превращая военный лагерь в раскаленную сковороду. Пыль, поднятая тысячами солдатских сапог, поршнями и прочей обувкой (до сих пор, несмотря на то, что мы захватили армейские подмосковные и смоленские склады, встречались и лапти), висела в воздухе рыжеватым маревом, оседая на мундирах, лицах, забиваясь в легкие. Я стоял под жиденьким навесом, сбитым из свежесрубленных березок, и наблюдал за учениями конных егерей. Не тех пеших егерей, коими командовал Чика, мой верный Ванечка Зарубин, «шлюзовой кровопускатель». А тех, кои принесут мне в будущем славу великого полководца. Любимые полки Наполеона. Авторитетный товарищ! Кто-то поспорит?

Их молодой командир, бывшая правая рука Чики Зарубина, Митька Петров, сын Петра — из тех, из беглых, Ивана непомнящих — прямо-таки сиял от гордости, гоняя своих орлов по плацу. И было отчего — за короткий срок из вчерашних мужиков, казаков и солдат-перебежчиков он сумел сколотить силу, способную на многое. Винтовальные карабины, дальнобойные, точные — вот что делало их грозой для любого линейного построения и даже для кавалерии. Но карабин — полдела. Лично мне нужен был стрелок от Бога.

— Тимофей Иванович, — окликнул я Подурова, тершего взмокший лоб цветастым платком. — Донесли мне, что надысь в муромску полку стрельбища затеяли. Кто победил? Как фамилия?

Подуров нахмурил кустистые брови, усы свои густые пожевал и сделал вид, что припоминает.

— Так точно, Ваше Императорское Величество. Вы ж его знаете. Ваш караульщик, Пименов, кажись, Арсений. Молодой совсем, а глаз — алмаз. Никитин доложил. И в деле себя показал. Сказывают: под Вышним Волочком знамя вражеское добыл, за что по статуту положен ему Георгиевский крест! И персону нам твою сохранил…

— Нету у нас войны,Тимофей Иванович, если разобраться. Свара! Русский на русского пошел — разве ж это война? За что тут орденами награждать? — я поморщился, как от зубной боли. Сидела в сердце заноза, и никак от нее не избавиться. Обратился к Никитину, стоявшему за плечом. — Вот его-то, Сеньку, мне и приведи,. Да побыстрее. И вели лучший штуцер винтовальный, тот, что с гравировкой, принести.

Минут через двадцать, не более, передо мной, смущенно переминаясь с ноги на ногу, стоял тот самый Пименов. Не богатырь, но ладно скроенный, крепкий. Русые волосы выбились из-под зеленого егерского картуза-панамы, на скуластом лице — здоровый румянец да капельки пота. Глаза светлые, цепкие, смотрят с любопытством и почтительным страхом. В руках теребит свою укороченную фузею, словно боится с ней расстаться.

— Здрав будь, Арсений Пименов, — молвил я, — Слышал я о твоей меткости да удали молодецкой. Хвалят тебя командиры.

Сенька-Арсений вспыхнул до корней волос, но вытянулся во фрунт, как учили.

— Рад стараться, Ваше Императорское Величество!

Я кивнул подбежавшему оружейнику, и тот с поклоном протянул мне карабин. Вынул его из чехла. Ох, хорош! Ложе из темного ореха, приклад удобный, ствол вороненый, а на стволе — тонкая вязь золотой гравировки: «Ковалъ Царь Петръ Федоровичъ». Туляки прислали с оказией, решили, что не место такому оружию в музее.

— Вот, Арсений, — я протянул ему оружие. — Прими от меня сей дар. Служи с ним верой и правдой. Заслужил.