Опора трона

Вязовский Алексей

Драгуны уже почти праздновали победу, гусары готовились к последнему броску на Турово и пленению самозванца, как вмешательство пятерки егерей резко переломило ситуацию. Как позже скажет Никитин, «загремели под фанфары». Под ловким огнем Сенькиного малого капральства нападающие долго не продержались. Потеряв пяток товарищей и еще троих легкоранеными, они отбежали на безопасное расстояние и разобрали лошадей, плохо различимые в темноте. Возникла патовая ситуация. Им не хватало сил нас опрокинуть. Как и нам.

— Что будем делать, Петр Федорович?

—

Ждать. Что нам еще остается?

Ждать нам пришлось долго. До самого рассвета. Драгуны вяло перестреливались с нами. Гусары попытались обойти село с востока, попали под беспокоящий огонь наших снайперов и вернулись на место. А потом и вовсе вдруг резко снялись и ушли на юг в сторону Оки вместе с драгунами и остатками пикинеров. Причина их ретирады открылась довольно быстро. К Турово примчался отряд конных егерей вместе с Почиталиным. Не вышло у Румянцева стереть меня с лица земли, как у белоказаков — Чапаева.

— Что у Оки, Ваня? Как там дела у Подурова?

Почиталин быстро ввел меня в курс дела. И про наши большие потери среди казаков. И про захваченных пленных, с которыми не все было ладно. Подуров, опасаясь еще нескольких прорывов, умчался в сторону Серпухова, оставив за старшего Жолкевского. Вот тут-то бригадир показал себя с новой, неожиданной стороны. С пленными его люди обращались жестоко. Никто раненых не перевязывал. Охаживали плетьми. Нескольких показательно зарубили.

— Выходит, поляку плевать на русские жизни? — задумчиво пробормотал я себе под нос, наливаясь гневом.

Оглядел своих утомленных до крайности бойцов.

— Никитин! Бери тех, кто может в седле держаться и айда со мной к Оке. У меня появилось срочное дело.

(1) На тулье драгунской треуголки крепился так называемый каскет из железа для защиты головы от сабельных ударов. Иногда каскет носился и под треуголкой.

(2) Донецкий пикинерный полк не имел ничего общего с донцами. Свое название получил от реки Северный Донец. Комплектовался из днепровских казаков и пандуров Славяносербии, сербов-переселенцев.

ПОНРАВИЛОСЬ НАЧАЛО 5-ГО ТОМА? ПРОДА УЖЕ СКОРО! СТАВЬТЕ РОМАН В БИБЛИОТЕКИ.

Глава 4

Временный лагерь, созданный на скорую руку, практически в темноте и под звуки лесного боя, поразил меня своей организованностью и продуманностью. И караулы на дальних и ближних подступах, и четкое распределение прибывающих-отбывающих соединений, и отсутствие обычной в таких обстоятельствах суеты и военной неразберихи. Недаром я подсунул Подурову и его подчиненным рукопись «Обряд службы» Румянцева, исчерканный моими пометами. Есть толк, есть! Одна быстрая передислокация ненужных уже в этом районе войск чего стоила! Бодро шагавшие к «старой крепости» у каширских бродов войска приветствовали меня радостными криками.

Жестким, если не сказать жестоким, диссонансом этой приятной моему глазу картине оказался вид лагеря военнопленных.

Солдаты Румянцева, совершившие сложнейшую вылазку и попавшие в полон — кто по доброй воле, кто по нужде, кто по ранению — были загнаны в узкую расщелину. буквально впритык. Не имея возможности даже прилечь. Стояли и с тихой, безысходной тоской ждали своей участи. Обезглавленные трупы их товарищей, брошенные на глазах у всех, ничего хорошего им не обещали. Их так запугали, что толпа хранила безмолвие — скорее можно было расслышать писк комаров, чем чей-то стон.

— Довоевались, злодеи!

Жолкевский, разодевшийся в шитый золотом польский жупан с разрезными рукавами, был непохож на себя прежнего. В глазах некая спесь и брезгливость. Губа оттопырена. Весь из себя шляхтич на Сейме. Впору от такого услышать: «Не позволяем!» (1)

— Тебе, пан, наша форма не по нраву? — спросил я, с трудом пряча поднимающуюся в душе ненависть. Рука стиснула плеть. Но продолжения не последовало — сам себе наказал, что прежние времена в прошлом. Иначе отходил бы этой плетью наглую рожу. И золотой вышивке на плечах досталось бы.

Жолкевский что-то увидел в моих сузившихся, побелевших глазах.

— Что не так, Государь?

— Не так? Все не так!

Коробицын, безошибочно считав мой гнев, тут же приблизился вплотную к поляку и впился в него глазами.

— Не разумеем, — растерялся Жолкевский.

— Значит, не разумеешь? Кто тебе позволил, пан, русского человека мучить?

— Так-то враг, быдло!

Командующий моего главного узла обороны искренне не понимал, с какого рожна я к нему прицепился. Победили. Мы молодцы! Где награда? Отчего лаешься, ясновельможный пан король?

— Нет, пан, то не быдло! Быдло осталось в прошлом. Как и ваши шляхетские привилегии. Не взразумел?!

Я выкрикнул это ему в лицо и схватился за пистолет на груди.

Коробицын посунул непонятно откуда взявшийся кинжал поляку в бок, в районе печени. Обозначил, так сказать, перспективу.

Жолкевский спал с лица.

— Не разумеем, — повторял поляк, как попугай.

— Под трибунал, пойдешь! Его еще нет, но для тебя специально создам! Разжалую в батальонные! Не дам тиранить русского человека! И ни тебе, ни товарищам твоим не позволю мерзость творить! Под караул его! — выкрикнул я бодигардам, и те бросились на бывшего командира Оренбуржской дивизии как натасканные на человека псы.

Почувствовал, что меня понесло, что мною эмоции движут, а не холодный расчет. Ничего с собой поделать не мог. Сжег в одночасье все резоны. Плевать, что на Жолкевском висит вся оборона левого крыла. Плевать, что десятки поляков офицерами служат в моих полках. На все плевать, кроме одного!

— Никто! Никто не посмеет закона нарушать и простой люд обижать! Никакие заслуги не спасут! Пленных — в человеческие условия и присягу от них принимать! Раненых — в госпитали! Мертвых — с почестями хоронить! Солдата нашего, того, кто завтра с нами рядом встанет в строй, потребно уважать!