Опознание невозможно
Шрифт:
— Никаких комментариев! Никаких комментариев!
Дверь перед ними распахнулась и пресса остановилась в отдалении, на некоей невидимой черте, подобно собаке, замершей перед невидимым забором. Но шум, создаваемый репортерами, не стих, его сменил гул голосов собственных сотрудников Болдта. Они выстроились вокруг него и позади, подобно техасским рейнджерам. Бобби Гейнс что-то говорила, но Болдт не слышал ее. Здесь были Ламойя, Берни Лофгрин из лаборатории и несколько полицейских в форме, которые ранее добровольно вызвались войти в состав временной оперативной группы. Он заметил женщину по фамилии Рихерт из конторы окружного прокурора.
— Что случилось?
Он уже был готов рассказать ей обо всем, когда раздраженный Шосвиц воскликнул:
— Ты знаешь, что случилось! Еще одно стихотворение!
Она сообщила Болдту на ухо, словно речь шла о чем-то ничего не значащем:
— Он бесится, потому что какой-то репортер обнаружил это сообщение в утренней почте Гармана. Не мы.
— Грамотей по-прежнему на свободе! — возвестил Шосвиц.
Болдт бросил на него всего один взгляд и покачал головой.
— Всем выйти! — обратился он к собравшимся. Он придержал Дафну за локоть, не давая ей уйти. — Джон, ты тоже останься. — Когда комната опустела, Болдт закрыл дверь, и они втроем наконец остались одни.
Ламойя пустился в объяснения:
— Репортер из «Таймс» решил каждый день проверять почту Гармана. Вероятно, ему кто-то помог на почте, но, как бы там ни было, он заранее узнал о последней угрозе еще до того, как она была доставлена по адресу.
— И, разумеется, на почтовом штемпеле стоит дата после ареста Гармана, — сказал Болдт.
Ламойя утвердительно кивнул.
— Ты угадал.
— Что случилось, Лу? — спросила Дафна участливо.
Он ответил, что все в порядке. Это причинило ей боль. Она резко отвернулась.
— Содержание поэмы, — спросил Болдт, — оно имеет какое-либо значение?
Дафна ответила, по-прежнему стоя к нему спиной.
— Значение? Я ошиблась. Он никакой не грамотей и не филолог, Лу. Вероятнее всего, его даже нельзя назвать начитанным. Портрет неправилен. — Она повернулась лицом к ним обоим. Ее признание поразило Ламойю. Болдт на время даже забыл о своих горестях, поняв, насколько она расстроена. — Над туннелем шоссе И-90, в том месте, где он сходит на берег с понтонного моста, разбит парк, и через него проложена велосипедная дорожка. — Она рассказала им, как обнаружила различные рисунки и цитаты, хотя и не упомянула о том, что возила туда Бена на встречу с Эмили. Дафна неохотно повторила: — Психологический портрет неправилен.
Гнетущую тишину прервал Ламойя, поинтересовавшись:
— Насколько он неправилен?
— Необразованная, социопатическая личность. Если бы я не знала обстоятельств дела, то поставила бы деньги на то,
— Это согласуется с тем, что мне удалось обнаружить, — заметил Ламойя, чем весьма удивил Болдта, который ожидал, что детектив будет злорадствовать по поводу неудачи Дафны. Ламойя продолжал: — В налоговых декларациях Гармана периода семидесятых указаны два материально зависящих от него человека.
— Два? — с любопытством переспросил Болдт, про себя изумляясь контактам своего детектива.
Ламойя объяснил, защищаясь:
— Я пытался связаться с тобой по сотовому, но ты не отвечал. В общем-то, это не совсем моя заслуга, потому что Нейл — он имел в виду Нейла Багана — копался в прошлом Гармана с самого момента его ареста, пытаясь составить полное представление о нем. У него есть связи среди пожарных, так что здесь все вполне разумно. Он пришел ко мне с предложением порыться в записях налоговой полиции. Очевидно, до него дошли какие-то слухи. Я знаю, что ты только что выставил его отсюда вместе с остальными, но, может быть, тебе захочется поговорить с ним.
— Приведи его, — распорядился Болдт. Ламойя поспешно выскочил из комнаты.
Они стояли лицом к лицу, стояли и смотрели друг на друга — Болдт и женщина. В этот момент она почему-то не показалась красивой, как бывало раньше. В мире не было красоты, способной сравниться с красотой Лиз. Вокруг царила только черная пустота.
— Итак, у Гармана есть ребенок, — сказал Болдт, озвучивая вслух то, о чем свидетельствовали налоговые декларации. — Это имеет смысл? — спросил он.
— Ты не захочешь этого знать, — ответила она зловещим тоном.
— Отец непременно будет прикрывать своего ребенка, — произнес Болдт, сам будучи отцом.
— И ребенок затаит зло на своего отца. При определенных обстоятельствах ребенок может символически убить свою мать, повторно убить ее — или тех, кто на нее похож. Посылать отцу угрозы. Причем совершать убийства на территории, подконтрольной отцу, используя способ, которому научился у отца: огонь.
Болдта обдало холодом, хотя он ожидал жара.
— Почему?
— Злоба.
— Ее должно быть много.
Дафна кивнула, а потом покачала головой.
— Вероятно, Гарман виноват только в том, что оказался слишком заботливым отцом, — прошептала она. — Скорее всего, он решил, что убийства прекратятся, если он возьмет вину на себя и сядет в тюрьму.
— Он будет с нами разговаривать? — поинтересовался Болдт.
— Мне бы хотелось услышать, что скажет Баган, — ответила она. — Чем больше сведений о Гармане мы раскопаем, тем выше будут наши шансы. Если мы будем строить предположения, он замкнется и ничего не скажет. А если предъявим ему факты, это будет совсем другое дело.
— Поджигатель наметил себе очередную жертву, — сказал Болдт, имея в виду последнюю посылку. Он посмотрел на свои часы; время бежало неумолимо. — Господи Иисусе. Мы должны сделать что-либо.
— Отправь в парк над туннелем кого-нибудь из полицейских, только без формы. Пусть они наблюдают за велосипедной дорожкой, — посоветовала Дафна. — У нас есть наброски художника. Он бывает в том парке, Лу. Он должен жить где-то поблизости.
Болдт потянулся к телефону. Дверь распахнулась: Нейл Баган и Ламойя. Баган заговорил еще до того, как Болдт успел набрать номер.