Опрокинутый город
Шрифт:
Такой горячий.
Другая сестра в это же время ходит по тропинке между третьей и четвертой грядкой – ходит туда и обратно, ходит.
Один раз мне приснилось, что в этой струе, текущей под корень, отражается лицо Марии. Измененное водной текучестью – Мария стоит и пристально смотрит на струю, я вижу это так, будто нахожусь всего в метре. Мария остановилась, взгляд замер, она не моргает, а рот чуть открыт, и поза неестественна – правая нога согнулась в колене, и левая – отставлена назад, зависла над землей. Туловище наклонено к правому колену – окаменелая подготовка к прыжку…
Я
Совсем ничего.
Они ходят с размеренностью хронометра – я никогда не видел, как сестры окучивают картофельные грядки и как-то ухаживают за ними. В сущности, я никогда не видел, что они вообще что-либо делают – только шаги, шаги оживленные, оживленные – поворот – и обратно…
Как это возможно?
Впрочем, сестры не перемещаются ночью. Только днем и на закате – до темноты. Потом уходят в дом.
Иногда в правой руке Марии покачивается алюминиевый бидон. Пустой или наполненный на две трети…»
Я отрываюсь от чтения… я в недоумении? Меня уже давно колотит всего!! И чем дальше я читаю, тем больше!! От изумления! Что это за тетрадь? Быстро-быстро перебираются мысли в голове: откуда взялись эти записи? Чьи они? «Ребенок… это ребенок пишет? Велосипед… ехать домой обедать, мать будет ругаться – да…»
Но я прекрасно понимаю, что ребенок не мог такого написать! Это писал взрослый человек… как будто бы. Но может быть все-таки…
Кто это написал? Откуда взялась тетрадь? У меня в доме – может, это Игорь написал?.. Мой двоюродный брат… да, он в детстве любил меня попугать или захватить какой-нибудь выдумкой. Но почерк совсем не его… совсем незнакомый, какой-то очень странный – совершенно прямой и узкий, безо всякого наклона – как странно выглядят буквы!
Но тогда кто? И у меня мелькает нелепая мысль, что это может быть… Сергей. На дом которого я смотрел только что… он живет в бывшем доме Альбины.
Но это, конечно, совершенно невозможно: Сергей здесь два года, а тетради лет пятнадцать. «…как раз времена моего детства…»
Страницы такие пожелтевшие и затвердели… почти как картон.
«…Поселок! Это ведь о нашем поселке написано?» – да, я убежден. Но самое главное…
«Сестры! Это те самые сестры, о которых говорила мать. Странные… они странные какие-то были… это те самые? Возможно, возможно, да…» – я начинаю перебирать, перебирать, будто стараясь что-то вспомнить… но нет, я только в полном недоумении. Ведь это совершенно не соответствует. Тут сказано, сестры живут в доме одни, у них нет никаких родственников. А мать рассказывала о дочерях Альбины. Это не сходится, совсем. Но тут мозг стискивает: «вчера! Мое сознание выделило – сестры! – так будто никого другого нет! – и вот они живут одни, перемещаются по участку! И стрекоза!.. Крылья, слипшиеся крылья почти поломанные – но вдруг опять то летает то зависает будто ничего и не было и стрекоза не тонула в речке! – так же как и нет Альбины в этой тетради – будто ее вообще не было!»
Это внутри как вскипает, болезненно сцепилось!..
Переворачивая страницу, я продолжаю читать:
«Я вошел в дом. Обед совсем скоро, я не опоздал – это
Стрекоза… я держу в руке – наверное, надо насадить ее на иглу? Она ведь все равно скоро умрет. И я не знаю, что они едят и как ее вылечить…
Почему она сидела на дороге и не смогла уклониться от велика?
Да, она, видно, больна.
Ты прям как будто о человеке говоришь… вспоминаю, я, как Димыч сказал…
Прям как будто о человеке… она больна.
И все-таки странно, что он так сказал…
Стрекоза скоро умрет.
Идя в дом, я переложил ее из левой руки в правую – тр-р-р! На перемену руки стрекоза ответила коротким стрекотанием крыльев, две секунды. Я знал, что она жива! Похоже на сухую трещотку, два двойных крыла, по два прозрачных «лепестка» с каждой стороны брюшка.
В ее пористых глазах ничего не отражается, они будто ничего не видят.
Синеватое с черными вкраплениями брюшко уже изогнулось крючком.
Быть может все-таки не… что если положить ее в банку? Меня что-то останавливает от того, чтобы насаживать на иглу. Не то, что я боюсь чего-то, нет, а мне просто как-то… что-то стопорит внутри… беспокойство, что ли?
Мне просто как-то не хочется это делать – легче положить в банку. Да ведь она и жива еще.
Посадив ее в банку, я смотрю… этот удивительный соблазн – снова и снова смотреть на глаза стрекозы, не имея возможности ничего разглядеть и определить в них. Чем-то они похожи на… пористый шоколад?
Мать входит в комнату. Прошло всего пять минут с тех пор, как я вернулся – сижу за столом с банкой в руках, стрекоза в банке.
– Что это у тебя?
– Стрекоза, не видишь?
– Ты ее поймал? Зачем?
– Я не ловил ее. Это случайно вышло. Стрекозу очень сложно поймать.
Мать просит меня идти мыть руки. Но я сижу, не двигаюсь с места, делаю жест рукой – подожди.
– Что такое? Никак не налюбуешься? – в голосе матери слышится раздражение еще чуть заметное но готовое подскочить…
Я торопливо спрашиваю:
– Скажи, ты помнишь ту передачу, пару месяцев назад… про зрение насекомых.
– А что такое?
– Шмели, стрекозы – они видят как-то по-другому. Не так, как люди.
Мне вдруг становится неприятна эта тема – не смотря на то, что я сам же и поднял ее.
– Да. Помню.
– Как они видят?
– Не знаю. Этого никто точно не знает. И не может знать.
«Чтобы узнать, человек должен стать стрекозой», – мелькает у меня в голове.
– Но есть ведь предположения… – говорю я.
– Да, наверное. Биологи это как-то определяют, изучая строение глаза. Ты идешь мыть руки или нет?
– Да… – я поспешно ставлю банку на подоконник, встаю из-за стола.
Я хочу, чтобы Мария и Вера исчезли из нашего поселка.
– А помнишь, мам, там даже на экране телевизора показывали, как они видят якобы. На двенадцать секций был экран разделен.
– Этого я не помню.
– Или я что-то путаю? Кажется, на двенадцать квадратов. И замедленная съемка в каждом. Что-то такое… как называется зрение насекомых?