Опять не могу без тебя

Соколова Александра Витальевна

По крайней мере, поначалу он был в этом совершенно уверен.

Поэтому он поднимался по утрам и шёл на подработку поваром в школьной столовой; поэтому он работал барменом в пабе, где тусовались его друзья; поэтому он писал по заказу идиотские тексты из серии «лондонские семиклассники устроили в учительской задымление, объевшись капустой». Поэтому он продавал билеты, расклеивал афиши, таскал кофры и гладил костюмы в родной театральной студии, в которую с лёгкой материнской руки записался когда-то на волне той самой несчастной любви. Необходимый минимум финансов тратился на весьма несбалансированное питание, разнообразные напитки (от восьми градусов и выше), билеты в кино (в надежде найти фильм, где не нужно

будет исправлять сценарий, Гилберт мог бегать в кинотеатр хоть семь раз в неделю) и на крысятник (так они с другом любя называли свою угловую квартиру с крохотными окнами, поэтично выходящими на морг при многопрофильной больнице). Он бегал с места на место, не досыпал, уставал, но знал, что гонка временная, а усилия оправданы. Это была эпоха осознанного веселья, и когда он знал, что сегодня заработал всё, что мог, он позволял себе развлекаться свободно и бездумно. Это была эпоха отложенного на неопределенное время счастливого «потом», мечтать и обсуждать которое было так приятно, приходя после рабочей смены к лениво встречающим рассвет приятелям. «Налейте работничку умственного фронта, мастеру фаст-фуда и креатива!» – кричал Стивен, его лучший друг и сосед по крысятнику – и Сэм, другой их одноклассник, живший поблизости, спешил вытащить из холодильника ещё пару запотевших бутылок пива. «Пей, Гилберт, – смеялись друзья и хлопали его по спине, – не дай засохнуть лучшему мозгу современной литературы».

И ему было хорошо. Он знал, что настоящее приятно, хоть и не всегда легко, и что всё ещё впереди; и это впереди у него, конечно, будет удачным.

А главное – что пусть сейчас и нет времени, но те тексты, которые приходят к нему по ночам и медленно, но непрерывно копятся в тетрадях и памяти компьютера, непременно дождутся своего часа. Он поступит в колледж, получит необходимое для писателя образование – и его истории, которые возникали будто из ниоткуда, его герои, с каждым отвоёванным у гонки днём всё более живые, все его тексты, которые копились и клокотали внутри, наконец-то станут по праву главными в его жизни.

Это было его мечтой, его целью, его будущим. Он готовился к нему и радовался, что делает всё, чтобы добиться его. И даже то, что времени на творчество всегда не хватало, и то, что писать означало постоянно ограничивать себя, ставить себе условия и не давать расслабляться, тоже ощущалось радостью. Ничто не могло сравниться с тем, как, наконец добравшись после долгих часов суетливых подработок до крысятника, он садился и читал текст, свой собственный текст, написанный накануне ценой бессонной ночи – и этот текст ему нравился.

Через год он накопил на колледж, дошел до цели, выполнил поставленную задачу.

Оставалось ждать, пока исполнится мечта.

Гилберт был готов во всеоружии встретить её исполнение. Весь мир лежал у него ног. Он был юн (хоть иногда и казался себе стариком в свои девятнадцать), образован (уже посетил две лекции), богат (от накоплений осталась чуть ли не сотня фунтов) и неотразим (сёстры подарили каждая по набору дезодорант+крем для бритья; лучше для мужчины нет). Будущее представлялось не просто светлым, а просто-таки радужным. Он уже видел себя успешным студентом, благополучно сочетающим учёбу, работу и молодость, а через несколько – совсем немного – лет у него будет собственный кабинет, стеллажи, наполненные огромными томами с золотым тиснением, и сотни желторотых юнцов будут осаждать его порог, чтобы получить рекомендации и положить свою рукопись на стол его секретарши…

Хотя нет, зачем ему секретарша. Он сам будет читать все их рукописи – для него нет ничего проще, чем отличить хороший текст от плохого. Хорошие книги он будет читать в рабочее время, положив ноги на стол и с умным видом поправляя очки. Слабые тексты будет безжалостно редактировать, улучшать сотней

своих блестящих идей и издавать в соавторстве. Все остальное время он будет сидеть и писать сам, не отвечая на звонки и стук в дверь. "Профессор Тауэр очень занят – он пишет книгу", – будут говорить о нём на кафедре. А разве иначе выглядит жизнь профессоров мировой литературы?

А потом время всё шло, и взрослая реальность оказалась на мечту совсем не похожей.

«Наша профессия поддается только тем, кто по-настоящему любит книги» – говорили на вводных лекциях по специальности, и Гилберт думал – «я на месте». Он читал так много, что поиски новых книг со временем стали для него постоянной нерешаемой задачей, а крысятник Стивен называл «филиалом городской библиотеки», потому что там, где был Гилберт, неизменно появлялись книги, запрятанные в самых неожиданных местах. Он читал всё, что попадалось на глаза, вёл собственные классификации книг и дневник, в котором годами записывал свои впечатления от прочитанного. «Вот готовый исследователь!» – сказал ему куратор, когда Гилберт рассказал об этом, и он подумал: «я на месте».

«Я на месте», думал Гилберт и вспоминал, как стремился попасть в эти стены, чтобы поскорее заняться своими текстами. «Я на месте», повторял он про себя так часто, что не сразу осознал, что ни разу так и не почувствовал ничего, кроме прежнего ожидания.

Все книги, входившие в обязательный список, Гилберт прочитал ещё в школе. Когда он предлагал рассмотреть другую книгу, приводил пример из произведения вне программы, пытался мыслить независимо от преподавателей – его возвращали на накатанные рельсы и говорили не изобретать велосипед. Всё интересное, что он узнавал, он находил в чём-то дополнительном или внепрограммном. Всё, что преподаватели с умным видом подолгу разжёвывали на занятиях, казалось ему совершенно очевидным.

Сначала он всё думал, что разочарование временно. С этим курсом не повезло. А может, надо попробовать ходить с параллельным потоком, к другому преподавателю, хотя и он тоже говорит сложными словами о простых вещах, а об интересном лишь упоминает вскользь. С тем предметом тоже как-то не ясно, но это вводный, надо подождать. Там – наоборот, всё понятно – идиот вдалбливает идиотам, как превращать других в идиотов. Это просто учебный план.

Вот сейчас пройдёт первый год, и дальше будет интересно, говорил себе Гилберт, снова с недоумением закрывая в конце лекции едва ли тронутую тетрадь. Вот сейчас закончатся общие курсы "в нагрузку", и пойдет, наконец, настоящее дело – то, ради которого он сюда поступал.

Он честно ждал – пока не понял, что может прождать так всю жизнь.

Он ошибся с колледжем. Ошибся со специальностью. Ошибся, кажется, даже с самым главным, что у него было.

Колледж не был необходим, чтобы стать писателем. Колледж давал образование, но применить его можно было совсем не там, куда Гилберт стремился. И отступать было некуда. Работа на будущее закончилась; теперь надо было работать на настоящее. Он ходил на пары, слушал профессоров, пытался заставить себя думать, как от него требовали, и искал что-то, что нашло бы в нём отклик – хотя бы отголосок прежней восторженности.

Но что-то ломалось в нём, когда он пытался воспринимать всерьёз все эти лекции, где почти всё, что говорилось, Гилберт давно уже прочёл и усвоил сам. И когда старался воспринимать всерьёз людей, которые его окружали. Всех этих странных девочек, которые были либо слишком умными, либо слишком глупыми, либо вызывали странное ощущение, что кто-то из вас идиот; всех этих немногочисленных ребят, с которыми никогда не получалось найти общие темы для разговора или хотя бы посмеяться над какой-нибудь шуткой. Всех этих преподавателей, которые были так заняты тем, что хотели навязать другим свою точку зрения, что совершенно разучились слушать кого-то, кроме себя.