Оракул с Уолл-стрит 2
Шрифт:
Зал постепенно заполнялся посетителями. Художники с длинными волосами и бородами, интеллектуалы в очках с роговой оправой, несколько писателей, чьи лица я видел на фотографиях в Literary Digest.
Женщины в коротких платьях и с сигаретами в длинных мундштуках. Богема Гринвич-Виллидж — мир, который существовал по своим правилам.
Я еще раз проверил внутренний карман пиджака. Фотография с участниками Continental Trust, которую я нашел в архиве, на месте. Также я захватил вырезку о подозрительном банкротстве Фридмана, владельца текстильной фабрики в Бостоне. Эти материалы
Но я должен быть чрезвычайно осторожен. Сближение с журналисткой рискованный шаг.
С одной стороны, она могла стать ценным союзником в расследовании Continental Trust и смерти отца Стерлинга. С другой, слишком близкие отношения могли поставить под угрозу мои долгосрочные планы подготовки к краху, о котором она не должна узнать слишком рано.
Я поймал себя на том, что нервно постукиваю пальцами по столу в такт музыке. Неужели я волнуюсь?
Странное ощущение. За последние дни я встречался с гангстерами, вел сложные переговоры с влиятельными финансистами, манипулировал миллионами долларов. Но перспектива ужина с Элизабет вызывала во мне непривычное беспокойство.
В этот момент она появилась.
Элизабет Кларк вошла в зал, и на мгновение я забыл обо всех своих расчетах и планах. Она была в темно-зеленом платье с умеренно низким вырезом, смелом, но не вызывающем. Жемчужная брошь на груди мерцала в приглушенном свете.
Волосы, уложенные в модный боб, обрамляли овал лица с точеными чертами. Но больше всего меня поразили ее глаза. Они сияли от воодушевления и какого-то внутреннего огня.
Я поднялся, когда она заметила меня и направилась к моему столику.
— Уильям! — она протянула мне руку. — Надеюсь, я не заставила вас долго ждать?
— Совсем нет, я сам пришел раньше, — ответил я, задерживая ее руку в своей чуть дольше необходимого.
Когда она села напротив, я уловил легкий аромат ее духов. Что-то цветочное, с нотками жасмина. Элизабет достала из небольшой сумочки сложенную газету.
— У меня сюрприз, — сказала она, разворачивая газету и показывая мне страницу с заголовком «Голос разума на Уолл-стрит: молодой финансист, предостерегающий о рисках». Под заголовком красовалась небольшая фотография, на которой я был запечатлен в профиль, с серьезным выражением лица. — Редактор поставил статью на третью страницу. Это неслыханный успех для материала об экономике!
Я быстро пробежал глазами текст. Элизабет изобразила меня своего рода финансовым диссидентом.
Молодым аналитиком, который осмеливается высказывать сомнения относительно безудержного оптимизма на рынке. Она элегантно описала мои опасения по поводу маржинальной торговли и спекулятивного пузыря, не используя технических терминов, способных отпугнуть обычного читателя.
— Это впечатляет, — признал я. — Как отреагировали ваши редакторы?
— Сначала скептически, — улыбнулась Элизабет. — Но когда я показала им ваши расчеты о соотношении заемных средств к реальным активам на рынке, они изменили мнение. А как отнеслись на статью в «Харрисон и Партнеры»?
— Еще не знаю, — я сделал глоток содовой. — Но примерно представляю. Харрисон будет удивлен, но, кажется, останется
Официант подошел принять заказ. Элизабет попросила чай, но с легким кивком, который я уже научился распознавать. Чай с виски.
— И все же, я надеюсь, статья не создаст вам проблем, — сказала она, когда официант отошел. — Быть единственным трезвомыслящим человеком на празднике всеобщего обогащения — неблагодарная роль.
— Я привык полагаться на цифры, а не на общее мнение, — ответил я.
Музыканты закончили композицию, и по залу разнеслись аплодисменты. Саксофонист объявил короткий перерыв, и атмосфера в клубе стала более непринужденной.
— Расскажите о себе, Элизабет, — предложил я, решив перевести разговор в более личное русло. — Как вы пришли в журналистику? Это необычный выбор для женщины в наши дни.
Она откинулась на спинку стула, и в ее глазах промелькнула тень.
— Мой отец был журналистом, — начала она. — Работал в финансовом отделе Chicago Tribune. После паники 1907 года он потерял все свои сбережения, вложенные в Knickerbocker Trust. Это подорвало его здоровье, и он умер, когда мне было тринадцать.
— Мне очень жаль, — искренне сказал я.
— Последнее, что он мне сказал: «Никогда не верь, что рынок не может упасть». — Она грустно улыбнулась. — Я поклялась продолжить его дело. Училась в колледже Барнард, потом стажировалась в New York World. Быть женщиной в журналистике это постоянная борьба. Редакторы хотят, чтобы я писала о моде и светских мероприятиях. Но я упорно продвигаюсь к серьезным темам.
Элизабет говорила с такой страстью, что я невольно залюбовался ею. В ней было что-то подлинное, настоящее. Редкое качество в мире, где я привык видеть маски и фасады.
— А вы, Уильям? — спросила она. — Вы так много знаете обо мне, но я почти ничего не знаю о вас, кроме вашей работы.
Я внутренне напрягся. Это опасная территория.
Я не мог рассказать правду о себе, о падении с небоскреба в будущем и перемещении в тело Уильяма Стерлинга. Но нужно дать ей достаточно информации, чтобы удовлетворить любопытство.
— Мой путь не так интересен, — начал я осторожно. — Родился в Бостоне, в семье владельца текстильной фабрики. Учился в Йеле, но пришлось прервать учебу после смерти родителей. Тетя Агата взяла меня под опеку, но семейные финансы были в плачевном состоянии. Благодаря рекомендации профессора Майклса попал на стажировку к Харрисону.
— Вы потеряли обоих родителей? — в ее голосе звучало сочувствие.
— Отец погиб в результате несчастного случая на фабрике, — я внимательно следил за ее реакцией. — Мать не пережила потрясения и умерла от пневмонии три месяца спустя.
Элизабет положила свою руку на мою.
— Это так тяжело. Теперь я понимаю вашу серьезность и сосредоточенность. Вы рано столкнулись с жизненными испытаниями.
Официант принес наш заказ. Легкие закуски и напитки. Чай Элизабет явно содержал что-то крепче листьев Цейлона. Она слегка улыбнулась после первого глотка.