Ораторское искусство в древнем Риме

Стрельникова Инна Петровна

Свой труд Геллий предназначал не для «будничного и непросвещенного народа, чуждого общения с музами», а для образованной публики, с которой его тесно связывали и общественное положение и общность духовных интересов. В предисловии к нему он предупреждает читателя, что «не вдавался в чересчур глубокие и темные исследования, но лишь предлагал некоторые начала и как бы образчики свободных наук, о которых не слышать и не читать человеку и гражданину образованному если и не вредно, то уж во всяком случае неприлично» (13), и просит читателей, «чтобы, читая то, что они уже давно знают, они не отклоняли с пренебрежением как известное и заурядное; потому что, есть ли что в науках столь сокровенное, чего бы многие не знали? Достаточно приятно и то, что оно ни в школах не пережевано, ни в комментариях пе затаскано» (14).

Многообразный характер источников труда Геллия обусловил мозаичную пестроту его содержания и неупорядоченность композиции, даже, лучше сказать, отсутствие таковой (rerum disparalitas). Суждения и замечания Геллия рассыпаны по всему сборнику без всякой

системы, чаще всего они сопровождают цитацию текстов древних авторов. Кто же из древних мастеров слова более всего интересовал Геллия? С огромным уважением отзывается Геллий о Катоне Старшем, признавая его великим оратором, близким к совершенству, большое внимание он уделяет и другим ораторам времен республики, предпочитая их писателям новым: он видит в них образец для подражания и ценит одновременно за искусную отделку речи, за умелый отбор слов и их сочетание.

На страницах «Аттических ночей» Геллий сохранил нам интересные отрывки из речей Катона, которые рисуют картины древних нравов; а сам он представлялся Геллию воплощением древней римской суровости, умеренности, честности. Несколько отрывков приведены из речи Катона в защиту родосцев от обвинений в измене Риму при войне с Персеем [162] , где ясно видна тенденция видеть в Катоне образец снисходительности и человечности (VI, 3).

Геллий выступил здесь против придирчивой и, по его словам, «бессодержательной и пустой» критики Катона вольноотпущенником Цицерона Тироном. Прежде всего он, стараясь показать Катона примером высокой морали, подчеркивает, что он защищал родосцев «как сенатор и как бывший консул и цензор, пекущийся о пользе государства, а не только как адвокат, выступающий за обвиненных» (VI, 3. 17), и что речь его — не слепое следование законам риторики, но сама жизнь. В ответ на обвинения со стороны Тирона в использовании Катоном ложной энтимемы и софистических аргументов, Геллий замечает, что оригинальность этой речи состоит не в заботе об академической правильности доводов, а в стремлении выиграть дело родосцев, дружбу с которыми было полезно сохранить для республики. Ведь это было, говорит он далее, не показным, а действительным сражением, в котором могли быть применены все средства защиты (52). Катон умело употребил все запасы риторики, используя то одни средства, то другие. Тирон же неправ, когда «из всех средств столь богатой речи, зависящих друг от друга и взаимосвязанных, он выбрал для осуждения нечто незначительное и обособленное» (54). И Геллий убежденно заключает: «все это, возможно, могло быть сказано более последовательно и более благозвучно, но с большей силой и живостью, мне кажется, не могло быть сказано» (53).

162

Подробно об этой речи см. выше, в главе «Первые шаги римского ораторского искусства».

Цитируя открывки и из других речей Катона, Геллий находит в них то картину древних нравов, то примеры высокой морали и доблести, достойные подражания. Так, например, излагая повесть о храбрости воинского трибуна К. Цедиция, он передает слова Катона, в которых сравнивается храбрость Цедиция с храбростью спартанского Леонида (III, 7; ср. I, 23 и др). Речи Катона Геллий считает замечательными по их архаической прелести и силе языка (XVI, 1, 3). Главные качества, которые он ценит в них, — это чистота языка и искусство выбора слов, соединенные с жизненной силой и полнотой (vis и copia). Геллий с сожалением замечает, что не может достойным образом воспроизвести историю Папирия из речи Катона против Гальбы, рассказанную им «с большим изяществом, чистотой и ясностью» (cum multa quidem venustate atque luce atque munditia verborum — I, 23, 3).

Говоря о едкости инвектив Катана, Геллий приводит его изречение из речи «О разделе воинам добычи» о своеволии полководцев, присваивающих себе государственные деньги («Воры, укравшие у частных людей, проводят жизнь в цепях и кандалах, а воры, обворовавшие государство, — в пурпуре и золоте») и отмечает, что критика эта сделана в стиле живом и блестящем (vehementibus et illustribus verbis — XI, 18, 10). В другом месте (XVI, 1) он говорит об умении Катона располагать доказательства и усиливать их, вставляя кстати глубокомысленные изречения. Речи Катона Геллий ценит как образец только еще зарождающегося латинского красноречия, как его «первые проблески» (lumina sublustria — XIII, 24, 12), обнаруживая свое понимание эволюции римского красноречия, законов поступательного развития ораторского стиля, который, прогрессируя, становится все более блестящим.

Однако Катон, в глазах своего почитателя, по дару красноречия превосходит Гракха, лишь немного уступая Цицерону. Геллий считает, что Катон обладал красноречием, которое ушло далеко вперед и еще не было известно в его время. Он инстинктивно шел к жанру более высокому и более совершенному, приблизившись к такому идеалу оратора, которого еще не мог достичь Гай Гракх и лишь Цицерон привел к совершенной форме: «Катон не был доволен красноречием своего века и уже тогда пытался осуществить то, в чем позднее Цицерон достиг такого совершенства» (X, 3, 16). Например, говорит Геллий в другом месте, стилистический прием, посредством которого одно преступление усугубляется накоплением суровых слов, искусно и уместно употреблял Цицерон, но уже и Катон часто и с успехом использовал его в речах против Терма, за родосцев, против Сервия Галла (XIII, 24, 12–14).

Две

главы посвятил Геллий красноречию Гая Гракха (X, 3 и XI, 13). Цитируя отрывки из речи Гая Гракха о произволе римского наместника в провинции, Геллий отмечает простоту языка оратора, который довольствуется сухим изложением фактов, не рисуя картины преступления, не исторгая слез у слушателя. «Гракх не жалуется, не призывает на помощь, а только рассказывает» (X, 3). Сопоставляя его речь с речью Цицерона на подобную тему, Геллий говорит о неполноценности Гракха, которому недостает патетической силы, и сравнивает его стиль со стилем авторов комедии. Оценивая речь оратора об обнародовании законов, он восклицает: «В деле столь жестоком, в засвидетельствовании публичной несправедливости, столь горестной и печальной, есть ли что-нибудь, что сказал бы он или горячо и замечательно, или трогательно и страстно, или же с красноречивым возмущением и с суровой и проникновенной жалобой? Здесь есть разве что краткость, приятность, чистота речи — то, что свойственно легкому стилю комедии» (4).

Геллий подчеркивает большую силу выразительности речей Цицерона против Верреса и их эмоциональный накал. Он показывает, цитируя описание казни Берресом римского гражданина, насколько эта картина живописнее и патетичнее, чем у Гракха: «…когда у Марка Туллия в речи на подобную тему невинных римских граждан, вопреки праву и законам, секут розгами и осуждают на смертную казнь, то какое там горе! Какой плач! Какая картина всего дела стоит перед глазами! Какое море ненависти и горечи бушует! Когда я читал эти слова, передо мной словно носились видения, мне слышался шум ударов, крики, рыдания» (7–8). И далее: «С какой энергией, с какой страстностью и с каким жаром он затем изливает свое возмущение столь жестоким поступком, возбуждая у римских граждан ненависть и отвращение к Верресу» (И).

Высоко оценивая обстоятельность, достоинство и соразмерность слов в речи Цицерона (Haec М. Tullius atrociter, graviter, apte, copioseque miseratus est), Геллий замечает, что только человек с грубым и неотесанным слухом может предпочесть речь Гракха, «потому что она безыскусственна, коротка, легко написана, обладает какой-то природной привлекательностью и сохраняет подобие и как бы оттенок темной старины» (13–14). Сравнение речей Гракха и Цицерона Геллий, вопреки ожиданиям, заканчивает похвалой обвинительной речи Катона против наместника Сицилии Минуция Терма [163] подобного же содержания «О ложных битвах»: «силы и изобилия этой речи Гракх даже и не пытался достичь» (15).

163

Геллий приводит два отрывка из несохранившихся речей Катона «De falsis pugnas» (X, 3, 17) и «De decern hominibus» (XIII, 24, 12), в которых он обвинял Терма (посланного в 193 г. до н. э. для покорения лигурийцев) в ложных донесениях и в незаконном бичевании и казни десяти знатных лигурийцев.

Поскольку склонность Геллия к архаизму не выражалась только в стремлении к простоте и ясности языка, то стиль Гракха, не содержащий редких форм и оборотов, его и не привлекал. В XI, 13, разбирая отрывки из речи Гракха против Попиллия, он словами Тита Кастриция хотя и одобряет оратора за гармонию и приятность языка, за ритмический характер вступления в речи, однако порицает его за многословие и за ритмические эффекты, употребленные ради них самих.

Несмотря на любовь к древним авторам, Геллий, как и Фронтон, отдает должное Цицерону, бесспорно признавая его главой римского красноречия. Примечательно, что сам он причисляет Цицерона к старым писателям (veteres nostri — XII, 13, 17). Отт не согласен с критиками Цицерона — Асинием Галлом и Ларгием Лицином, автором «Бичевателя Цицерона» («Ciceromastix») в том, что Цицерон говорил «несвязно, нескладно и непродуманно» (XVII, 1, 1). Он полемизирует с врагами Цицерона, придирки которых не заслуживают, по его мнению, не только ответа, но даже и выслушивания (2), отзывается о них как о мелких ремесленниках от риторики, охотников порассуждать, так называемых technikoi (XVII, 5, 3), и защищает Цицерона от несправедливых упреков в употреблении якобы порочных доказательств, Геллий тщательно изучал сочинения Цицерона, что видно по многочисленным ссылкам на них. Он говорит о великой славе оратора, отмечает мастерство Цицерона в построении ритмической фразы и музыкальность его периодов (I, 7, 20), ценит плавность и отделанностъ его речи, гармоническое чередование в ней кратких и долгих звуков (verborum modificatio — I, 4, 4), обращает внимание на экспрессивность Цицерона, на его заботу о словаре (XIII, 24, 4). Например, говорит Геллий, повторением слов Цицерон усиливает впечатление, увеличивает выразительность текста. В речи «О выборе обвинителя» он одну и ту же вещь или явление описывает несколькими словами, имеющими один смысл, но сообщающими стилю величественность и суровость (una eademque res pluribus verbis vehementer atque atrociter dicitur). Подобным же образом в речах против Верреса Геллий отмечает употребление синонимов; слова depopulatus esse, vastasse, exinanisse, spoliasse имеют одну ценность и заключают в себе один смысл, говорит он; однако репризы увеличивают проникновенность стиля, поражая и слух и сердце (XIII, 24, 9, И). То же самое и в речи Цицерона против Пизона, в приеме exaggeratio Геллий видит эффект интенсивности. Скопление синонимов, по его словам, хотя может и не нравиться людям с грубым слухом, но оно приятно своей стройностью и срывает благодаря повторению слов маску притворства (22).