Ораторское искусство в древнем Риме

Стрельникова Инна Петровна

Тацит отлично видел, что дни большого ораторского искусства миновали, что красноречие, которое знал Цицерон, исчезло с установлением империи и что ораторскому идеалу Квинтилиана суждено остаться неосуществленным. Был ли он учеником Квинтилиана — неизвестно, никаких указаний на этот счет в его сочинениях пе имеется; однако при своем глубоком интересе к развитию ораторского искусства он не мог не знать трактата «Об образовании оратора», и, по-видимому, написал свой «Диалог об ораторах» как ответ на оптимизм Квинтилиана, на его попытку указать, как воспитать истинного оратора и веру в оживление цицероновского идеала в необратимо измененных условиях жизни римского общества (XII, 1, 24; XII, 11, 22).

О по политических причинах упадка литературы и соотношении красноречия и монархии до Тацита речь шла и в греческом анонимном трактате первой

половины I в. н. э. «О возвышенном», приписываемом так называемому Псевдо-Лонгину. В тексте этого трактата в форме диалога между автором и неизвестным философом [150] рассматриваются причины отсутствия возвышенных дарований в литературе; философ высказывает мысль о том, что высокое красноречие возможно только на почве демократии, с потерей же демократической свободы оно исчезает; но автор трактата не разделяет его взглядов, он ищет причины ухудшения современной ему литературы не в изменении политического строя и в исчезновении демократии, но объясняет отсутствие возвышенных дарований моралистически: испорченностью нравов. В заключение трактата (гл. 44) он даже говорит о преимуществах тех, кто живет в мирное время империи, как бы предвосхищая взгляды, выраженные в финальной речи Матерна в «Диалоге об ораторах».

150

Есть предположение, что под неизвестным философом выведен иудейско-греческий философ Филон Александрийский.

В обоих сочинениях отразилось эхо актуальных споров I в. н. э., когда прославление республиканских институтов было своего рода модой, как и рассуждение о значении демократических «свобод» для развития красноречия (правда Тацит, в отличие от Псевдо-Лонгина, считает, что истинные дарования есть и теперь, но им следует обращаться к другим жанрам). На Тацита, по-видимому, влияли подобные размышления, которые развивали два основных аспекта цицероновской мысли: связь истинного красноречия с этикой и добрыми нравами, и связь истинного красноречия с мудростью как залог наилучшего способа управления мирным государством («Об ораторе», 1, 8, 30).

Как уже отмечалось, Тацит начинает рассуждение об упадке красноречия с центральной части книги, со спора о заслугах древнего и современного красноречия, и именно, с аргументов Мессалы, который основывается на моральных и образовательных факторах. Вслед за Цицероном он считает, что красноречие, чтобы быть действенным, прежде всего должно быть нравственным. Чтобы стать оратором, не достаточно природных данных, упражнений и знания риторических предписаний (ср. «Об ораторе»: «меня сделали оратором… не риторические школы, но просторы Академии»). Он осуждает риторические школы, эти «школы бесстыдства», названные так Цицероном, который считал их «неспособными учить ничему, кроме дерзости» («Об ораторе», III, 94).

Тацит принимает эстетический идеал оратора, мудреца и гражданина, который сложился у Цицерона, был воспринят Квинтилианом, а до них обоих выражался формулой Катона Старшего: vir bonus dicendi peritus («достойный муж, искусный в речах»). Такому оратору присущи активность, целенаправленность, высокая нравственность. Соглашаясь с рекомендацией Квинтилиана (XII, 1), Тацит считает, что оратору необходимо знать этику, которая помогает вести дело с особенной эффективностью. Истинное красноречие он не мыслит без virtus, неотъемлемого нравственного качества человека и гражданина. Оратор должен знать многое и уметь выступать перед всякой аудиторией. Однако как он будет говорить о справедливости и чести, не изучив этики, как сможет строить аргументацию, не зная диалектики, как будет спорить о законности дела без знания гражданского права? — спрашивает Мессала (гл. 31–32). Ведь для достижения высокого идеала оратора, продолжает он, «нужны не декламации в школах риторов и не упражнения языка и гортани в надуманных и никоим образом не соприкасающихся с действительностью словесных схватках, а обогащение души такими науками, в которых идет речь о добре и зле, о честном и постыдном, о справедливом и несправедливом» (гл. 31).

Настоящим оратором может быть лишь тот, кто овладел знанием многих наук (диалектики, права, психологии, грамматики, музыки и др. — гл. 31; ср. Квинтилиан, II, 21, 23; X, 1, 34; XII, 3 и др.). Он приходит на форум, вооруженный всеми науками, как если бы он шел в бой, запасшись необходимым

оружием (гл. 32). Мессала сурово осуждает методы школьных риторов, обучающих будущих ораторов на бессодержательных контроверсиях и свазориях, в которых дебатировались несообразные и нелепые темы. Он считает такую систему обучения пагубной для красноречия, судит ее за поверхностность воспитания, пренебрежение широкой энциклопедической культурой и систематическими упражнениями. Современные краснобаи в своей невежественности, говорит он, пренебрегают науками: «Как бы изгнанное из своего царства красноречие они сводят к крайне скудному кругу мыслей и нескольким избитым суждениям, и оно, которое некогда, властвуя над всеми науками, наполняло сердца блеском своего окружения, ныне общипанное и обкорнанное, утратившее былую пышность, былой почет, почти лишившееся, я бы сказал, своего благородства, изучается как одно из самых презренных ремесел» (гл. 32).

Мессала всячески подчеркивает, что упадок красноречия связан с пошатнувшимися моральными устоями общества, а причину нравственной деградации видит в забвении древней virtus (доблести) — активного действенного начала в человеке, способности его к выполнению высоких замыслов — и происходит это «не из-за оскудения в дарованиях, а вследствие нерадивости молодежи, и беспечности родителей, и невежества обучающих, и забвения древних нравов» (гл. 28: desidia juventutis et neglegentia parentum et inscientia praecipientium et oblivione moris antiqui). Упадку красноречия способствует также «страсть к представлениям лицедеев, и к гладиаторским играм, и к конным ристаниям» (гл. 29).

Для красноречия, говорит вместе с Мессалой Тацит, важны не только научные знания (scientia), но также и практика (exercitatio), напряженнейшие и плодотворнейшие занятия, поскольку красноречие опирается в еще большей мере на способности (facultas) и на опыт (usus — гл. 33; ср. «Об ораторе», I, 147–159). Мессала упоминает о практическом опыте древних, называя имена четырех великих ораторов — Красса, Цезаря, Поллиона и Кальва, которые прославились уже на 19–22 году отроду (гл. 34). Он также ссылается на пример Цицерона, который даже на высоте своей славы не прекращал упражнений, считая их «важнее наставлений всяких учителей» («Об ораторе», I, 4, 15; ср. «Брут», 89, 305: «…ежедневно я и читал, и писал, и говорил, но не ограничивался только риторической подготовкой»). Как видим, Тацит воспринял одно из существеннейших положении Цицерона, а за ним и Квинтилиана, о единстве теоретического образования и ораторской практики (см. «Об ораторе», III, 22, 83; ср. Квинтилиан, XII, 9, 20–21 и др.).

Речь Мессалы некоторым образом перекликается с высказываниями Квинтилиана. Так же как и этот последний, Мессала стоит за широкое образование оратора, так же придает большое значение обучению детей с малых лет. Сравнивая старую систему обучения с повой, он с одобрением отзывается о тех методах, когда детей воспитывали строго и требовательно сами родители, давая им примеры доблести и посылая их учиться к знаменитому оратору; теперь же воспитание поручают рабам, первоначальные стадии обучения (grammatistici и grammatice) проходятся поверхностно, и затем мальчики попадают в риторскую школу с ее абсурдными декламациями. В прежние времена учили всем наукам, в теперешние — только риторике. Прежде гоноши учились красноречию «прямо на поле боя», их учителем был настоящий оратор — человек действия, который сражался со своими противниками мечом, а не учебной палкой, перед ним был народ форума, и он изучал его вкус и правы (гл. 25–35).

Мессала приходит к выводу, что современная педагогическая система порочна и ничего не дает ученикам: «в учениках нет ничего назидательного, так как мальчики среди мальчиков и подростки среди подростков с одинаковой беспечностью и говорят и выслушиваются другими» (гл. 35; у Квинтилиана, напротив, сказано, что мальчики учатся один у другого). Причины упадка красноречия, приводимые Мессалой, в чем-то совпадая с объяснениями Квинтилиана, в то же время и отличаются от них: первый считает метод обучения детей на декламациях пагубным для красноречия, второй, как мы видели, верит в пользу декламаций, при условии максимального приобщения их к жизни и избавления от пустословия (гл. 33; ср. Квинтилиан, X, 5, 17–21; V, 12, 17 и др.). Для Мессалы история — лучшее средство истинного образования, соединяющего поиск со знанием законов практики; для Квинтилиана история полезна для образования оратора главным образом тем, что дает ему примеры (exempla — II, 5; XII, 4).