Ораторское искусство в древнем Риме
Шрифт:
Сочинения Цицерона давали Геллию немало редких слов и выражений, употребленных в необычном смысле, и морфологических особенностей (XVI, 7, 10; XV, 13, 7), из них он черпал рассказы и изречения морального характера (VI, 9,15 и др.). В чем-то Геллий, несомненно, испытал влияние Цицерона. Он, например, принял цицероновскую концепцию последовательного развития красноречия от его возникновения до расцвета. Вслед за Цицероном он признавал необходимость для оратора общей культуры, считая, что знания украшают человека. Цитируя сентенцию поэта Афрания о мудрости — дочери упражнения и памяти и восхищаясь ее истинностью и остроумием, Геллий заключает, что жаждущий познать мир не должен ограничиваться изучением книг по риторике или диалектике, ибо мудрость, по его мнению, достигается сочетанием пауки и опыта, «следует ему также упражняться в познании и испытании практических дел, и все эти дела и события твердо помнить; а затем мыслить и поступать так, как учит самый опыт вещей, а не только так, как
Цель речи оратора Геллий, как Цицерон и Квинтилиан, видит в ее эмоциональном воздействии на слушателя и судей. Словами Кастриция он говорит, что ритору позволено прибегать к ложным, смелым, лестным аргументам, лишь бы только они были похожи на правду и могли любой ораторской хитростью возбуждать человеческую страсть (I, 6). Так же как и они, Геллий принимает тройное деление речи на простую, умеренную, изобильную: «изобильному роду свойственны достоинство и величавость, простому — изящество и тонкость, умеренный находится посредине между ними, воспринимая часть качеств того и другого» (Uberi dignitas atque amplitudo est: gracili venustas et subtilitas: medius in confinio est utriusque modi particeps — VI, 14). Он приводит мнение Варрона, по которому «эти три стиля уже в прежнее время представлены Гомером в речи трех героев: блестящий и изобильный в речи Улисса, тонкий и сдержанный — в речи Менелая, смешанный и умеренный в речи Нестора». Это же тройное различие стиля, говорит Геллий, замечено Рутилием и Полибием в речах трех греческих философов, посланных в римский сенат: академика Карнеада, стоика Диогена и перипатетика Критолая, которые выступили перед слушателями как риторы, блистая своим красноречием. Карнеад, по их словам, говорил горячо и быстро, Критолай — искусно и плавно, Диоген — скромно и умеренно. Геллий убежден, что каждый из трех родов хорош, «если украшается естественно и скромно, но если подделывается и подкрашивается — становится фальшивым» (там же).
Чистота и правильность латинской речи были для Геллия преимущественным критерием эстетической оценки оратора или писателя. Богатство словаря, забота о выборе слов, которые он отмечает у Цицерона (XIII, 25, 4) [164] и у Вергилия (II, 26, 11), имели для него первостепенное значение, также как и сочетание слов и употребление их в собственном смысле, как, например, у Саллюстия (X, 20, 10). Это, по его мнению, было необходимым условием изящества, ясности и чистоты языка (ср. Квинтилиан, I, 5, 1). Стиль Клавдия Квадригария Геллий характеризует как «в высшей степени чистый и ясный, с простою неукрашенной приятностью древней речи» (IX, 13, 4). Чистота речи отмечается им у Гая Гракха (IX, 14, 21; X, 3, 4), у Юлия Цезаря (X, 24), у Метелла Нумидийского (XVII, 2, 7). Изящество языка ценится им у Саллюстия (III, 1, 6) и более всего у «изысканнейшего мастера латинской речи» Плавта (VI, 17, 4).
164
Напротив, по мнению Фронтона, Цицерон был далек от тщательных поисков слов (п. к Цезарю, IV, 3, 13).
Геллию претит чрезмерное многословие в речи, часто лишенное всякого смысла. «Правильно судят о легкомысленных, пустых и несносных болтунах, которые, не вникая в суть дела, расточают потоки бесцветных необдуманных слов, что речь их исходит не из сердца, а рождается на устах», говорит он, считая, что язык не должен быть своевольным и необузданным, а должен управляться разумом (I, 15, 1–2), и в подтверждение своего мнения цитирует слова Цицерона, Катона, Гомера, Саллюстия, Гесиода, Эпихарма, Фаворина, Аристофана, сурово и справедливо порицающих этот порок пустой болтливости. Устами Тита Кастриция он предостерегает читателя от легкомысленного увлечения звонкой гармонией беглого красноречия, предлагая прежде всего вникать в самую суть вещей и ценность слов (XI, 13).
Противник всяких крайностей стиля, Геллий ратует за соблюдение меры, полагая, что не следует пользоваться ради произведения эффекта на аудиторию словами и выражениями устаревшими и уже непонятными, также как и словами новыми, грубыми, неприятными по своей новизне и еще не установившимися в практике. При этом к разряду новых он относит и слова старинные, давно исчезнувшие из употребления. Но более предосудительным ему кажется прибегать к выражениям новым, неизвестным и неслыханным, чем к надоевшим и избитым (XI, 7; ср. подобное высказывание Фронтона в письме к Марку Цезарю, IV, 3,3: «…гораздо лучше пользоваться обычными и общеупотребительными словами, чем необычными и изысканными, но мало подходящими для выражения нужной мысли»).
Вполне понятна антипатия Геллия к Сенеке, главному представителю нового стиля. В своих суждениях о нем он, по-видимому, солидарен с Фронтоном, вождем архаистического направления, хотя в какой-то мере зависит и от Квинтилиана [165] . Во II в. влияние Сенеки заметно уменьшилось. Уже Фронтон, а за ним и Геллий, не признают его авторитета ни как
165
См.: Marache R. La critique litteraire de la langue latine. Paris, 1952, p. 252–253.
В «Аттических ночах» Авла Геллия содержится немало самых разнородных сведений и любопытных подробностей о жизни и деятельности ораторов, замечаний о содержании, стиле и характере их речей, что представляет дополнительный материал для истории ораторского искусства. Например, уточняется дата произнесения Цицероном речи за Секста Росция, установленная Корнелием Непотом (XV, 28), приводится текст цензорского декрета, по которому запрещалось римским учителям красноречия преподавать риторику на латинском языке (XV, 11, 2) [166] , рассказывается о том, что руки оратора Гортензия отличались во время его декламации необыкновенной выразительностью (I, 5, 10), а за спиной Гая Гракха во время его выступления стоял музыкант, который подавал ему тон игрой на свирели, регулируя громкость его голоса: то подкрепляя ослабевающую речь, то сдерживая слишком стремительную (I, 11), и многое другое.
166
Указ издан Лицинием Крассом и Домицием Агенобарбом в 92 г. до н. э.
Конечно, высказывания Геллия об ораторском искусстве бессистемны, поверхностны и отрывочны. Его критика в достаточной мере компромиссна; чаще всего она вложена в уста его учителей: Фаворина и Кастриция, Антония Юлиана и Сульпиция Аполлинария. Ставя вопрос, Геллий обычно самостоятельно его не исследует, а лишь сопоставляет различные точки зрения и аргументы, уклоняясь от прямого ответа на них и побуждая читателя обратиться непосредственно к первоисточникам. И все же, приводя мнения других критиков, он, в случае согласия (или, напротив, несогласия) с ними, подкрепляет (или же, соответственно, опровергает) их мысли цитатами, дающими наглядное представление о разбираемом материале, и сопровождает кратким комментарием. Собственные его суждения осторожны и сдержанны, в иных случаях даже противоречивы (например, преклонение перед Катоном и архаистами он соединяет с восхищением классическим стилем Цицерона, ценя одновременно и «изобретателя новых слов» — Саллюстия). Преимущественно, они обусловлены склонностью Геллия к старине, его увлеченностью раритетами. В сущности, это критика глазами антиквара. И главная ценность ее заключается в том, что она основана на непосредственном изучении рассматриваемых древних произведений, фрагменты которых, приведенные Геллием для наглядности, сохранились таким образом для потомства. Как бы то ни было, в качестве примера критики ораторского искусства архаистами II в. Авл Геллий представляет для современного читателя определенный объективный интерес.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Принято считать, что из всех наук и искусств, возникших в Греции и воспринятых римлянами, риторика была наиболее близка их сердцу. Она легла в основу римского образования и оказала глубокое влияние на литературу. То обучение, которое молодой человек проходил в риторической школе, делало его оратором и полемистом, способным выступить в суде, в сенате, перед, войсками и т. д., т. е. готовило его к широкой практической деятельности. Влияние риторики на литературу тоже во многих отношениях было благотворным. Она развивала возможности литературного языка и учила средствам выразительности.
Однако риторика и ее всеобъемлющее влияние вызывают и известные нарекания. Как правило, они относятся к позднему периоду ее развития, когда культивирование искусства слова повлекло за собой забвение его основной функции — функции носителя мысли. В риторических школах учили манерности и изощренности вместо того, чтобы учить выражаться просто и ясно. Модная изысканность в языке и стиле создавалась механическим употреблением определенных стилевых приемов и украшений, к тому времени тщательно классифицированных и систематизированных. Легкая, естественная манера речи, распространенная в цицероновское время, позднее была утрачена.