Орфей. Часть 1
Шрифт:
Ева замкнулась в себе и долгое время не отвечала на поставленный вопрос. Шли дни. Иван не торопил её, терпеливо ждал ответа. Подозревал даже, что она ходила в церковь молиться, просить о прощении, открыть батюшке страшную греховную суть искушения, против которого нет сил бороться... Видел её задумчивой, испуганной, погружённой в себя. Она была мрачна, когда вернулась (наверное, из церкви. Возможно, батюшка не смог благословить столь богопротивное дело и призвал женщину к смирению).
Но время шло. Вихрь любви нёс двоих грешников с их противоестественной страстью друг к другу, непонятых обществом, двух, забывших всё на свете, всё меркантильное и суетное, забывших во имя друг друга, слившихся воедино... Нёс их этот безумный вихрь по европейским странам,
Во Франции бродили по лужайкам Версаля между искусственных озёр с фонтанами. Рассеянно перекидывались мнениями о том, как это всё напоминает парки, дворцы и фонтаны нашего чопорного Петербурга, только создано значительно раньше. Смеялись, фотографировались, лопали мороженое, летали на обзорных аэропланах вместе с гурьбой туристов, большинство из которых было в модных ныне полосато-красных шортах и широкополых шляпах, да ещё слегка под кайфом от "травки".
Такая различающаяся по возрасту пара не привлекала всеобщего внимания. Иван в строгом сером костюме (он терпеть не мог всяких там шортиков с маечками), с его залысинами над огромным лбом и мощной фигурой тяжелоатлета казался старше своего возраста, как-то солиднее. Ева - напротив. Тоненькая, серебряные брючки в обтяжку, тёмно-дымчатые, в пол-лица очки, оживлённая, лёгкая, игривая, она никак не тянула на свои годы. Их бы никто не приметил, не удивился, когда они обнимались, стоя у перил прогулочного катера; который плыл по серым водам Сены, если бы родные русские туристы, красномордые и пьяные вдрызг, вдруг не узнали Еву и не бросились всей экскурсией фотографироваться с ней и брать автографы. Ничего не мог поделать даже гид-экскурсовод. Влюблённым с трудом-таки удалось отбиться от соотечественников и исчезнуть.
К счастью, в Версальском открытом пространстве с зелёными газонами и бледными, отражающими небо водами фонтанов, их никто не узнавал. Можно было перенестись во времени и почувствовать, как шуршат обильные шелка длинных платьев дам, как развеваются ветром, клубятся страусовые перья на шляпах кавалеров XXVII века, где-нибудь времён "Короля-Солнца". Появляются здесь и сами августейшие особы, а их супруги нередко затевают лёгкий флирт на фоне античных беломраморных статуй, вдохновляясь их обнажённостью... На этом средневековом ностальгическом пространстве нашлись всё же укромные местечки в тени деревьев, где можно было скрыться от вездесущих зевак и ценителей искусства. Как только ветви укрыли парочку от посторонних глаз, и они, усталые от ходьбы и впечатлений, плюхнулись, наконец, на какую-то простенькую скамеечку, Иван, ничем не отличаясь от всех здешних пьяных посетителей в штанах в полосочку, так же бесцеремонно рывком повернул Еву к себе, обхватил её худенькие плечи, начал целовать настойчиво и жадно, будто в первый раз. И, словно ей передалась любовная энергия его молодости, его напористая, до фанатизма, страсть, она тоже растаяла, разомлела, поддалась, прильнула, забыв обо всём, уже обнимала его своими хрупкими руками, гладила, ласкала его плечи, покрывала поцелуями крепкую молодую шею с запахом дорогого парфюма, пачкая своей помадой воротник...
– Ты любишь меня, Ева?
– шептал он, пьяно глядя на неё.
Вместо ответа она стала обцеловывать его лицо, обхватив ладонями виски, ладони были тёплые, он взял одну, прижал к губам.
– Хочешь, поженимся здесь?
– прошептал он тоном заговорщика. Хоть в Соборе Парижской богоматери, давай?
– Подожди-подожди. Это же католический храм, ты что?
– Ну так найдём православный.
– Подожди. Ты забыл, сколько мне лет?
– Но ты же любишь меня. Не обманывай. Я вижу, я чувствую это. Не противься, Ева. Нам больше не найти в жизни такой любви, ни мне, ни тебе.
– Я... да... я...
– начала заикаться Ева, ещё не в силах высказать всё то горячее, пугающе сильное, даже страшное, что было сейчас у неё на душе, что заставляло решиться на смертный грех. Решиться
– Я не хочу коверкать твою жизнь. Если стану твоей женой, вот такая, как я есть, ты будешь мучиться со мной. Будешь жалеть меня, старую, а совесть не позволит тебе уйти к молодым.
– Глупости, Ева. Давай не будем рисковать. Оставим всё, как есть. Я буду счастливейшим мужем на свете. Даже если ты станешь просто сидеть на диване перед телевизором и вышивать любимое платье (я заметил, ты часто возишься с какими-то блёсточками и бусинками), то я буду сидеть на ковре у твоих ног, пусть просто смотреть на тебя и в этом черпать наслаждение. Пусть так все вечера после работы. Мне ведь так мало надо - только быть рядом с тобой!
Она с грустью покачала головой.
– Нет. Раз я уж решила соединить свою судьбу с твоей, то... То надо идти до конца. Не бояться ничего, даже смерти. Идти вместе - так идти.
– О чём ты?
– Значит, стану твоей пушистой кошкой. Вверю тебе свою душу. Делай со мной то же волшебство, что и с ней.
Иван поднёс обе её ладони, раскрытые лодочкой, к губам, прильнул. А глаза поднял на неё. Она заметила в его глазах слёзы. Тихо спросила:
– Ваня, а это страшно? Зверьки не мучились? Это не больно?
– Нет. Ты просто заснёшь. Надолго. Когда ты проснёшься, тебе будет казаться, что прошла всего лишь одна ночь.
– И я уже буду...
– она задохнулась от волненья, не смогла выговорить. А может, говорить такое ей казалось кощунством. Не сглазить бы! Она вся трепетала от ужаса.
– Да, - твёрдо сказал за неё парень.
– Да. Ты будешь молодой. Я сделаю это.
Иван сидел в кресле, голову запрокинул и спал тревожным сном, бормотал, вскрикивал. За окном было уже светло, только плотные шторы не пропускали свет утра. Свечи догорели, выплакали горе ночной трагедии. Гроба не было. Его унесли, пока ещё не рассвело. Впрочем, отчаянно пьяный Иван этого не видел. Распоряжался отец. Сейчас и его рядом не было. Видно, церемония прощания и произношение речей, одна другой громогласнее, как искренних, так и не очень (лишь из желания засветиться, покрасоваться и напомнить о себе, о своих связях с патентованной знаменитостью, кое-что подтасовать в свою пользу, благо, всё равно никто не докажет...), церемония эта должна была уже идти полным ходом.
Назойливая мелодия смартфона повторялась вновь и вновь, пока не разбудила-таки Ивана. Он обвёл зал обалдевшим взором, понемногу возвращаясь в реальность. И вместе с пробуждением вернулось его горе. Почти физическая боль в груди. Такая бывает только в молодости, когда любовь и жизнь для тебя слиты воедино, и вот жить в какой-то момент становится невмоготу. Тот удар, который старик бы перенёс, для молодого бывает роковым. Наверное, поэтому самоубийцы, в основном - молодёжь.
Иван ещё обводил глазами окружающее, потом со стоном приподнялся. Голова разрывалась и пульсировала с похмелья, но он схватился рукой за грудь, сжимая в левой стороне, будто болело сердце. Нашарил на ковре, рядом с пустой бутылкой валяющиеся очки и почти там же телефон. Сразу услышал раздражённый голос отца.
– Ванька! Чего трубу не берёшь? Наломать дров сумел, а расхлёбывать - так я за тебя!
– Слушай, а не пошёл бы ты... Я не просил тебя ни о каких одолжениях. Сяду в тюрьму - так сяду. Единственное, чего мне будет жаль, так это незавершённой моей работы и невозможности воскресить Еву, а самому мне уже...
Но голос отца перебил его:
– Так, ты мне эти настроения брось! В юности все такие - дураки. Потом вся эта самозабвенная дурь выветривается. Пора взрослеть, знаешь ли. А пока - очухайся там, опохмелись и собери в кучу свои мозги.