Орфей. Часть 1
Шрифт:
Иван изумился, что отец, когда он его послал, тут же не бросил трубку. В голове успело мелькнуть: "А, значит, я ему для чего-то нужен." И в самом деле, тот продолжал уже миролюбивее:
– Вот что. Очень хорошо, что ты дома, а не рванул сдуру сюда.
– В чём дело?
– Говорю же: соберись и соображай. Может, вся твоя будущая жизнь зависит от того, правильно ли мы сейчас будем действовать. Ты хоть представляешь (задумайся, лоботряс, на минутку), что здесь сейчас творится?
– В смысле...
– О, Господи!
– взвыл Генрих, - ну и тупой же ты сбодуна! Ну въедь же ты немножечко в ситуацию, представь: огромный зал людей - яблоку негде упасть, очередь - по улице тянется... Открывают гроб - там Ева. Двадцатилетняя! Настоящая. Не натянутая, не поддельная. А зал полон её поклонниками,
– Ещё бы! Видно, скоро вся эта лавина обрушится и на меня.
– Потому я и говорю: не появляйся здесь. Вначале я пытался от них отвертеться, ссылаясь на то, что я только что приехал из-за границы, и вообще я не биолог, а физик, так что ничего не понимаю в сфере омолаживания человеческого организма. Но не тут-то было! Они уже прекрасно вынюхали, кто производил эксперименты по омолаживанию. Потому, собственно, за меня и взялись с пристрастием. Уже требовали сказать, где ты сейчас находишься, многих ли омолодил, сколько это стоит, все ли умерли, как к этому относится правительство РФ и прочее, и прочее... Я еле успел оторваться и отмазаться, кое-как скрылся от них, но ты же понимаешь, какой скандал сейчас пойдёт эхом отсюда, какая бомба разорвалась... Ведь стать молодым каждый мечтает, от бомжа до президента! За это глотку перережут и мне, и тебе. Они уже напали на след...
– И где ж ты скрываешься? В туалете?
– Типа того. Тебе, дураку, хаханьки. Мне тут уже пуговицы на пиджаке оборвали.
Иван действительно нервически хохотнул.
– Посмотрел бы я, - брызгал слюной Генрих, - что бы ты тут делал, когда тебе суют микрофон и орут в глаза: "Это же ваш сын?! Где его лаборатория? Где он это проделывает? Открыта ли запись клиентов? Я - первая! Запомните! И я, и я..." И так далее...
– Сочувствую, Но...
– Да не перебивай ты! Короче, они очень скоро выйдут на тебя. И журналисты, и все деятели культуры и искусства, и все стареющие дамочки, и возможно даже ФСБ. Ведь мечтают об одном, у всех одна лишь "шкурная" мыслишка, которая ближе к телу, все хотят омолодиться, как в сказке. Их даже ничуть не отпугнула смерть Евы. Кстати, о ней, о прощании, о речах и торжественности момента они уже почти забыли. Какое смятение здесь творится! Перемкнуло у них в мозгах, когда забрезжило такое... Они бы сейчас дружной толпой повалили к тебе на процедуру, если б знали, куда. Только, дорогой мой, не опьяняйся уж слишком своим успехом. Уголовную ответственность за незаконные опыты над человеком понесёшь ты, а не они.
Генрих чуть "выпустил пар" и продолжал деловито:
– Короче. Ты - дьявол-искуситель рода человеческого! Ты поднял такую волну в обществе, которую вряд ли можно успокоить, по крайней мере, быстро. Нужно время. Затишье. Заляг на дно. Надеюсь, ты не собираешься заниматься своей порочной практикой за деньги?
– Какие деньги? Ты что, окстись! Я когда-нибудь гнался за деньгами?
– Да, конечно, жил на мои, чего уж там...
– Попрекаешь? Не так уж много я у тебя одалживал, только в последние два месяца, потому что бросил официальную работу. Но я же занимался другой работой. И ты видишь, чего я достиг! Я сделал кое-что достойное, согласись. И делал я это не ради денег. Только ради Евы! Мне не надо ничего. Мне сейчас нужно лишь ещё несколько месяцев - она оживёт! Я отдам тебе вдесятеро больше!
– Постой. О твоей разработке и её ценности мы поговорим позже, когда встретимся. Не телефонный разговор. Я и сейчас не уверен, что нас не прослушивают. А пока что, слушай меня: они скоро выйдут на тебя! Для меня уже ясно: к твоему особняку нагрянет возбуждённая толпа. Ничего не говори домработнице (не знаю, выживет ли она после такого натиска), а сам (слышишь?) немедленно хватай
Да, совсем забыл. Самое важное. У тебя есть документ, подписанный Евой, о том, что она сама - инициатор опыта и всю ответственность берёт на себя?
– Конечно есть. Заверенный нотариально.
– Слава Богу! Так сейчас бери эту бумагу с собой и береги, как зеницу ока! Ох, чует моё сердце, влетит мне в копеечку работа адвокатов. Такая шумиха поднялась...
Простенькая кухня со шкафчиками и полками, на которых поблёскивают кастрюли. Стол не очень большой, прямо перед носом Ивана - сушилка с тарелками, Надежда моет их и ставит бочком, с них ещё капает вода. Иван машинально глядит на капли в глубокой задумчивости. Перед ним стопка, недопитая бутылка водки и быстро сварганенная по случаю закуска из наструганной колбасы, селёдки с картошкой, огурчиков и хлеба. Да ещё две чашки чаю, которые не раз уже были выпиты и снова наполнены за сегодняшний день, пока текли бесконечные откровенные разговоры.
Сегодня с утра Ивану пришлось-таки туговато после того, что он пил в отчаянии всю ночь. Потом, после первой рюмки у сердобольной Надежды, ему полегчало, ум заработал, энергия вспыхнула, хоть сейчас мчи в свою лабораторию, берись за неподъёмную, никем никогда ещё не опробованную идею. В нём так и закипела жажда творчества, только вот ехать никуда было нельзя. Отец был прав. Надо "залечь на дно". И эта вынужденная бездеятельность побудила странного парня в его душевном раздрае сначала чёркать формулы из органической химии и расчёты прямо на газете, в которую хозяйка заворачивала селёдку, потом бросить всё и с тяжёлой головой начать снова пить, отчаянно, так, чтоб всё забыть. Надежда только ахала, охала, поддакивала, подперев подбородок ладонью, наливала водку и чай. С ней и только с ней незадачливому гению было легко.
Продолжая давно начатый разговор, который прерывался долгим молчаньем, раздумьями, чаепитием и снова возникал, словно тлеющий огонёк в душах обоих собеседников, огонёчек, не желающий потухать, Иван прошептал:
– А вы помните маму мою? Я - так смутно. Помню только: она была нежная. И тихая. Часто гладила меня и напевала что-то почти бессмысленное, но я улавливал её любовь и тоску. Голосок такой был детский у неё. Сильно сутулая, как старушка, рыженькая, завитая, она всегда сидела дома, со мной, а отец, якобы, занят был на работе. Теперь я понимаю: он просто гулял. Но мама и пискнуть не смела ничего против. Она оставалась безгласно-тихой, как большой ребёнок.
– Ты довольно правильно её охарактеризовал. Мариночка и была взрослым ребёнком. Я её очень любила, - вздохнула Надежда, тоже хмельная, откровенная, хоть и не так сильно, как Иван, - любила и жалела. Он же с ней обращался, как с рабыней (прости меня, Господи!). Ох, болтливая я, нельзя, конечно, такое говорить сыну про отца...
Надежда истово перекрестилась.
– Я и сам знаю, как он с ней обращался. Я рано начал запоминать и всё оценивать. Пусть не умом, но на уровне эмоций. Помню такую сцену. Я ещё совсем маленький был, всё таскал с собой мехового коричневого медведя за ухо. Кажется, я на горшке сидел тогда, рядом была нянька. Тут я услышал, что в гостиной отец орёт на маму, да так грубо, напористо. В чём было дело, я, конечно, не разбирался. Потом, позже, решил, что, наверное, он выбивал какие-то деньги, которые остались от её отца, но тогда... Вы понимаете меня? Я вбегаю, вижу: отец озверел совсем, замахивается на неё. Стоит, такой, огромный по сравнению с ней, а она - маленькая, худая, со впалой грудью. Он нависает над ней, она - лишь беспомощно закрывается тонкими ручками. Я не думал, не мог думать, весь во власти своего детского инстинкта, я (по колено ему ростом) подбежал и вцепился зубами в его руку. Видно, зубы были острые. Я, как маленький бульдог, висел на нём, судорожно, отчаянно. Он шмякал мною о какую-то мебель, орал, скалил зубы, но я не отпускал, пока не прогрыз ему ладонь. В моей башке гвоздила лишь одна мысль: "Не дам! Не ударишь её! Не-е-ет!!!"