Ощущение времени
Шрифт:
— Понимаете, Станислав… — Додик остановился, судорожно вспоминая отчество.
— Послушай! Вот я понял, что мы на месте!
— Да, ярмарка! Здесь никто никого не знает.
— Отлично! — согласился Станислав, — за пивком переходим на ты… не возражай, — остановил он жестом молчавшего Додика. — Ты не думай, что я лопух с Привоза… Разрешите представиться, — он галантно наклонил голову, — зав. лабораторией XX исследований, доктор технических наук Чистов Станислав — и никаких отчеств.
— Давид Самарский, — ответил Додик, — не член никаких союзов! Ни политических, ни творческих, — подчеркнул он, сильно нажимая голосом, но Чистов не обратил никакого внимания.
— Значит так… — выстраивал он.
— Погодите! — перебил Додик.
— Погоди! — тут же поправил Чистов, — да, пойми, я всего тебя лет на восемь старше.
— Вот именно, — подтвердил Додик, — и уже столько успели в жизни, а я одну повесть два года уже мусолю.
— Закончил?
— Закончил.
— Как называется, можно полюбопытствовать?
— Милка.
— Не понял?
— Милка — так называется.
— Это в смысле «милая моя» и т. д.
— Нет, — спокойно
— Имя — это хорошо… почитать можно?..
— Когда выйдет.
— А когда выйдет?
— Никогда, — спокойно ответил Додик. Станислав смотрел на него долго и рассеянно.
— А зачем ты пишешь то, что напечатать невозможно? — спросил он совсем другим голосом.
— Так вышло, — пожал плечами Додик. — Они живые все оказались и сами полезли на бумагу… я только старался не опаздывать за ними, — Додик замолчал, удивлённый своей неожиданной откровенностью.
— А в рукописи нельзя?
— Нет у меня ни одного экземпляра, — не соврал Додик, — все на руках, друзья читают… а в черновике ты не разберёшься.
— Это верно. — подтвердил Станислав. — Черновики не для чужих глаз… жаль, — вздохнул он. — Жаль… так что, мне тебя и не уговаривать? — вернулся он к разговору.
— Заманчиво… но я не смогу… Это Пантелеймонов лучше напишет, уверяю! Я беллетрист, профессия вымирающая и малоприспособленная к репортажам и маршам.
Они ещё с полчаса «баловались пивком» и когда уселись в машину, Станислав неожиданно спросил:
— Хошь, я тебе эту тачку оставлю?
— Зачем? — возразил Додик.
— Классная ж тачка!
— Да уж, — подтвердил Додик! — Только она съест меня: бензин, запчасти… да и с какой стати…
— Ты мне понравился! — просто ответил Станислав.
— Это только женщин за красивые глаза любят… а я хоть и не член, но писатель.
— Так я ж не могу почитать тебя!
— Ну почему, — спокойно возразил Додик, — Не всё же я в стол пишу… печатаюсь понемногу…
— Но я так понял, что «Милка» — это то, почему ты писатель, — то ли возразил, то ли спросил Станислав. Додик откровенно уставился на своего неожиданного странного знакомого… он вспоминал, когда слышал нечто подобное… «А!..» Один чиновник в застолье, читавший его стихи, предостерёг его от опрометчивого шага именно этим утверждением, и тогда это прозвучало для него совершенно неожиданно и приятно! Он вдруг почувствовал расположение к этому непомерно словоохотливому человеку… совершенно очевидно, одинокому и увлекающемуся, может, даже привирающему от этого, не умеющему копить деньги, готовому поверить тому, кого «вычислил» физиономически, тянущегося к тому, что пишут «в стол»… время такое… читать между строк, понимать между слов…
— Хорошо, — сказал Додик… вот здесь, у сквера останови машину.
— Да. — Станислав заглушил мотор. Додик положил обе руки на полку перед собой, упёрся в спинку кресла, опустил голову и мрачным голосом произнёс:
— Я тебе сейчас почитаю… немного… для знакомства.
— А рукопись? — удивился Станислав, что Додик и не пытается достать никакие бумаги.
— В голове надёжней, чем в столе… храню на всякий случай.
Станислав молчал. Додик теперь думал о том, что жизнь так щедро одаривает его не только знакомыми, которых у него не счесть, сколько сотен, но выводит и на людей, по которым можно проверить, чего стоишь сам… за что? Чем он заслужил это?!
«Долго стояло жаркое лето. Перевалило макушку. И вдруг нанесло холодные дожди. Листья покрылись водяной пылью и стали серебряными. Ботва, отяжелев, полегла на грядках. День-день-день… бесконечно била каждая капля с крыши в свою ямку с дождём», — Додик полузакрыл глаза и, казалось, внутренним зрением читает по написанному. — Облака цеплялись за голую верхушку огромной ёлки, и ворона, сидевшая на ней, вдруг исчезала, а потом медленно появлялась, окутанная ватой. Она мокла и была недовольна… поэтому на всю округу разносилось её противное карканье… забор стал чёрным. Стук электрички громко и чисто долетал по мокрому воздуху, будто рельсы перенесли на соседнюю улицу, а товарняк бухал на стыках так, что стекло в окне отзванивало.
На пятый день всё ослепло от солнца и полезло сушиться. Шурка прибежал спозаранок и свистнул под окном:
— Додик, папка сказал, что грибы теперь попрут как сумасшедшие… пойдёшь с нами? — дурацкие вопросы иногда задавал мой друг Шурка! Но я не спешил ответить. Я же знал, как ему хочется, чтобы я пошёл! Зато, когда кивнул головой и выскочил через окно, мы стали плясать, как сумасшедшие, задирая ноги выше головы и толкаясь, пока не свалились на скользкую сырую траву… вскочили мы совершенно мокрые, потому что под ней стояли маленькие бочажки с тёплой сладкой водой. Тогда мы уселись на старое бревно сушиться и стали обсуждать, как это всё завтра будет, как рано-рано пойдём на первую электричку, и как будем жечь костёр и пить чай, и как насушим потом грибов… И вдруг мне так стыдно стало, что я забыл про Милку, что даже Шурка заметил мою грустную морду… мама же всегда вздыхает и говорит: «Эх, Додик… как ты жить-то будешь?! У тебя же всё на лице написано!» — Ты чего? — он уселся на бревно верхом и вытянулся ко мне. Но я стеснялся и не знал, как сказать ему… — Ты что, передумал? — возмутился Шурка, и мне сразу стало легче, потому что было что возразить по правде:
— Я передумал?! — я так искренне возмутился, что Шурка совсем растерялся.
— А чего ты тогда? — но я опустил глаза и, по-моему, зажмурился даже.
— Знаешь, Шурка… знаешь…
— Ну, говори, говори! — возбуждённо заторопил Шурка, — Не мямли!
— А мы можем ещё одного человека взять… — и Шурка мне
— А то! — он, наверное, подумал, что я про маму или папу, но они никогда за грибами не ходят… я-то знаю…
— Ну… но она девчонка… — еле выдавил я.
— И што? — удивился Шурка, — у меня двоюродная есть в деревне, тёти Клавина дочка, Люська, — так она лучше всех грибы видит… прямо сквозь траву… я пройду мимо, а она наклонится и пыхтит там втихомолку, а то и вовсе в сторону даст и пошла шуршать… — но я уже не слушал, что тараторил Шурка. Мне так легко стало! Такой весь мир замечательный вокруг оказался — сверкает, и звенькает, и стрекочет, и грибы для нас растит, просто под каждой ёлкой, чтобы мы их собирали.
— Это Милка Шухман… — я так небрежно произнёс, ну, вроде поделился с Шуркой… — Ты её знаешь, она во второй школе учится… — и даже замер в испуге!
— Знаю, конечно! — отозвался Шурка, — Дылда такая, и щёки будто помидором накрашены. А ты что, с ней дружишь? — хоть он страшно удивился, но всё так замечательно вышло, что я даже не обиделся на Шурку за дылду и за помидоры. Я только подумал: «Он вообще никогда не дразнится, а сказал мне от души, потому что мы же с ним тоже дружим…»
Додик читал, глядя прямо перед собой сквозь лобовое стекло. Теперь он остановился и повернул голову налево, к водителю. Тот сидел молча, крепко обхватив баранку двумя руками и упершись взглядом между ними на кнопку сигнала. Когда пауза затянулась, он тоже повернул голову, и теперь их лица были близко-близко друг к другу, а взгляды будто переплелись, запутались и застыли.
— А дальше? — прошептал Станислав, будто боясь спугнуть невидимые строчки. — Ты помнишь дальше?
Додик отвернулся, опять уставился в окно, подождал пока женщина с собачкой на поводке перейдёт дорогу — он, как в игре, всё время загадывал! — это был сигнал — и продолжил.
«Шуркины отец с матерью грибы собирали на зиму — время было голодное. Шурка тоже здорово наловчился и учил нас с Милкой, но наши корзинки наполнялись куда медленнее и выглядели не так красиво. Незаметно деревья почему-то разбежались по склонам, и мы забрели на поляну, густо заросшую бурьяном. Отсюда видно было так далеко, что все гребёнки верхушек сливались в одно плоское чёрно-синее блюдо, а мы стояли в самом центре.
Эта горка называется Лысой, — сказал дядя Серёжа. — Тут дом стоял помещичий, а в революцию сожгли его, сад остался — вырубили, и с тех пор не растут здесь деревья вовсе… я сюда ещё до войны, ещё мальчишкой ходил, а местные не ходят, — говорят, место гиблое… но маслят здесь случается невиданно, да в этот год уж всё — не повезёт… они постояли молча, дядя Серёжа даже кепку снял, и побрели дальше. А мы с Милкой чуть задержались, и я полез в самый бурьян.
— Ты зачем туда, Додик? — Милка же всегда руководит, как старшая. Но я не ответил, потому что наткнулся на остатки невысокого фундамента в крапиве и залез на цоколь. У меня даже голова закружилась — показалось, надо чуть-чуть подпрыгнуть, и полетишь над всем этим, как на картинке, что я видел в книге, которую мне приносила мама.
— Милка! Иди сюда!.. Хочешь полететь!? — но она меня просто сшибла.
— На землю, что ли, грохнуться?
Нет! Нет! — я посмотрел вдаль мимо неё и опять почувствовал, что просто улетаю. — Ну, иди скорей, — попросил я, — Ну, залезь сюда, пожалуйста! — и она вдруг послушалась и забралась ко мне… и тут я почувствовал, что у неё тоже дух захватило… она даже покачнулась, и я схватил её за руку… ну, точно, как на той картинке — там же летели двое, взявшись за руки и вытянув ноги… и я тут же почувствовал, что мы полетели…»
Додик вдруг замолчал, попытался сглотнуть, чтобы прогнать сухость, и хрипло выдавил:
— Всё. Не могу больше. — И оба долго молчали, понурившись.
Они одновременно заметили, что стало быстро смеркаться.
— Я на фронт не попал… года не хватило. — заговорил еле слышно Станислав. — Обмануть военкома хотел — не получилось, не пустили. Школу еле закончил… дальше учиться не брали. Отец — враг народа, — он говорил медленно, будто всматривался в написанное, выбирая, что стоит читать, а что неинтересно и можно пропустить… — Долго рассказывать… диплом когда сделал — за кандидатскую зачли… справка о реабилитации отца пришла… Тогда на работу взяли в институт номерной, в ящик… Те, кто не пускал, — завидовать стали: круг узкий — акустика… все друг друга знают. Докторскую через два года защитил, меня ещё подняли… никто не вспомнил, что учиться не брали, что не пускали… кому дело до таланта… я не от нескромности, не о себе… я вообще… можно, конечно, обидеться, и насупиться, и бросить всё… только честно ли это? Перед Россией, перед людьми, перед собой… это порядочно?.. Я про тебя всё понял… — вдруг обернулся он к Додику, — я это самым главным нервом чувствую, сердечным… потому что сам прошёл… когда ты сказал, что не член там и т. д. — Я понять то понял, да поверил не сразу — столько спекулянтов на этом деле появилось… эти в герои лезут, эти во власть, эти в великие… все ценз выискивают… а что толку… это почерк подделать можно, и походку можно, и голос даже… а глаза… глаза не подделаешь… и двух эхограмм одинаковых не бывает… только не сразу расшифруешь… понимаешь… я про тебя всё знаю… только не знал, что после Толстого тоже писатели водятся… не Фадеевы, Грибачёвы и Симоновы, да Бубенновы с Софроновыми… ты что думаешь, я, правда, ничего не читал после «Петра Первого»? У нас там библиотека огромная… да только из коллектора на Неглинке… а не из разграбленного имения Трубецких… те книги тут гниют недалеко… километров десять всего, в церкви заколоченной… Не пойдёшь ты со мной. Я понял. Прости, конечно, не пойдёшь… «Милка» твоя со страниц не пустит. Не, не пустит… я знаю… и не говори ничего.