Осень без любви
Шрифт:
— Если так, давай еще понемногу… Знобить что-то начало.
— Давай, я не против. Ты икорку-то ешь, не стесняйся, Евгения, не стесняйся. Мы с икрой пока живем, это у вас, в городе, на картинке ее только увидишь. Раньше и там ее было вдосталь, когда еще не город был, а маленький поселочек. Мне дают билет на отлов кеты, ну и, понятно, икоркой запасаюсь. Хорошо — малосол. С икрой нынче и у нас тоже туго. Рыбу инспекция запретила ловить. Говорят, запасы подорвались. Я тут сорок лет, мне в виде исключения разрешают. Да много ль мне, холостяку, нужно, поймаю десятка два, и хватит. А ты ешь, ешь, да не на хлеб,
Я разлил густое вино по кружкам и, пока Семенович пил, пока не торопясь закусывал, похрустывая огурцом, помаргивая блаженно, успел еще раз подумать, почему меня манят к себе зеленые луга детства. Время-то было такое! Тогда кусок черного хлеба был слаще шоколада, а миска похлебки из лапши по цене равнялась ведру воды в Сахаре. И пухли наши животы, набитые мякиной и жмыхом. Помню, как управляющий совхозного отделения Казимов выкручивал до крови уши за выдернутую на совхозной грядке морковку, как хлестал крапивой до огненных белых волдырей за сорванный зеленый помидор.
И все равно я вернулся бы в березовые рощи детства, прошелся бы средь белоствольного волшебства, замирая от пряного запаха цветущей черемухи, я бы с радостью нырнул с крутого берега в чистые, прохладные воды Цны. Мне думается, что все люди тянутся к былому не потому, что оно лучше, а потому, что оно уж не повторится.
— Пей, чего задумался, — Семенович, щурясь близоруко, посмотрел на меня. — Глоток вина — это для тепла и для веселья.
— Давай еще по одной, за дружбу, за братство, а, Семенович, давай, — захлебываясь, заикаясь от нахлынувших разом горячих чувств, залепетал я. — Когда еще придется вот так, в тумане, у костра, на безлюдном берегу, средь первозданной природы, а? Короток наш человеческий век.
— И то верно, — наливая по кружкам вино, поддержал меня рыбак. — Надолго к нам?
— Через три дня улетать.
— А-а-а!.. Олег Степанович Сорокин-то приходит и говорит: «Семенович, ты друга моего ночки на две приюти, он, мол, из города, и хочется ему на рыбалке побывать». А мне что, мне даже приятно. Вы, значит, оба по народному хозяйству, одну учебку закончили? Он говорил. Его здесь уважают, толковый… А я все лето у моря, рыбачу. Беру отпуск и рыбачу. Зимой-то работаю при бане, а чего, в тепле.
Костер горел хорошо. Пламя прыгало, мерцало, будто исповедывалось перед нами, рассказывало какую-то историю, которую мы не могли постичь, понять, но которая волновала нас, и благодаря которой мы ощущали присутствующее время, живущее в нас, в пламени, в вот де, на земле.
В чайнике забурлило, заклокотало, крышка подпрыгнула, вода выплеснулась наружу и зашипела. Я отставил чайник в сторону.
— Вот и чаек готов.
— Евгения, ты покрепче завари, самое то будет. В сырость крутой чаек пить надо.
Я ополоснул кружки, насыпал в них чая, залил кипятком. Сразу запахло маняще и приятно.
— Да, — вздыхая, сказал Семенович, — хорошо! Ты вон масла на хлеб да с икрой. Молодой, хорошо питаться нужно.
— Какой молодой, давно уж за тридцать перевалило.
— Это самая и есть молодость. Мне вон шестьдесят скоро вдарит, а ничего еще, в старики не записываюсь.
— Семенович, как ты на Чукотку попал?
Семенович отставил кружку в сторону, закурил. Лицо его посуровело, он разом ушел в себя, будто вспомнил что-то.
— Подожди-ка,
— Где кружки, я сам схожу.
— Сиди, ты не найдешь, в палатке запрятаны.
Семенович ушкандыбал в туман, я тем временем разрубил толстую сухую доску и бросил несколько поленьев в огонь. В такой сырой, холодный туман хотелось, чтобы костер был ярок, чтобы он, не переставая, рассказывал о вечном беге времени и жизни.
— Ты спрашиваешь, как я на Чукотку приехал? — подсев к костру, говорит рыбак. — Баба меня украла и привезла сюда. Да, такое дело. Приехала она к нам в деревню из города работать завклубом, я в нее сразу и втюрился. Родители мои против были, чтобы я на ней женился, она на семь лет старше оказалась. Стала она меня подбивать поехать куда-нибудь на Север деньжат подработать. Я не соглашался, не мог одних родителей бросить. Они уж старенькие у меня были. Потом поддался все-таки на уговоры, думаю, помогать буду деньгами и не навсегда ж я уехать собираюсь, годика через два вернусь. Это перед самой войной было, потому-то уж после войны я ездил на Родину, так не то что родителей, всей деревни не стало. Как бы у меня жизнь сложилась, если бы я не уехал? Кто знает?
Летом мы прибыли на Чукотку, целых два месяца поездом и пароходом добирались. Я рабочим на рыбозаводе устроился, а баба моя в контору. Мы тогда еще даже не расписались. В деревне она все торопила меня с законным браком, а тут, наоборот, тянуть всячески стала. Тогда как было-то, людей на Чукотку везли только пароходами. Ранним летом на путину завозили первым пароходом и увозили уж поздней осенью — последним пароходом. В то лето рыба шла плохо, мы почти ничего не заработали, ну и перед самым отъездом Клавдия ушла от меня к начальнику рыбозавода. У него-то, по рассказам, деньжата водились и немалые, вот она и подалась к нему, хоть он старше ее намного был.
Тогда женщин на Севере — раз, и обчелся, а она, Клавдия, красивая была, за ней тут все мужики ухлестывали.
Как я умолял ее вернуться! В ногах валялся, просил слезно, потому что жизни не было без нее, ничего не помогло. Жизнь мне совсем опостылела. И решил я убить Клавдию, начальника этого и себя.
Ночью сижу в землянке, а ночи стояли светлые, и размышляю, как это все совершу. Сначала страшно думать было, а когда решился — какое-то равнодушие овладело мною, правда, когда ружье-то заряжал, так трясло, как в лихорадке.
Рано утром вышел из землянки, иду и думаю: высажу окно и прямо прикончу их в постели, а затем уж и себя порешу. Потом страшно стало: как же это человека убить! Дорогой надумал новую месть: решил себя у них на глазах прикончить, чтобы они потом всю жизнь моей смертью казнились. Осталось по небольшому мостику речушки перейти, а тут навстречу знакомый механик с баржи. На мосту прямо и встретились. «Ты, — он говорит, — куда идешь-то?» На охоту, говорю. А он посмотрел и ахнул: «Виктор, ты ж поседел!» Разом понял все — выхватил ружье и в речку его. Ну я биться, а он здоровый был — в охапку меня и к себе на баржу уволок. Спиртом напоил и говорит: «Безмозглый, жизнь только начал, так все еще в ней будет. Столько этих баб будет, что со счета собьешься. Разве можно с ружьем против судьбы идти? Самое главное, — говорит, — теперь в себе зверя убить».