Осень матриарха

Мудрая Татьяна Алексеевна

– Моя дочь должна быть сильной, - ответила я словами Джена. - Иначе шкура не стоит выделки.

Прабабка руку убрала, ствол на плече поддёрнула, чтобы не давил. И говорит устало:

– Может, и права ты. Видать, не страховито тебе жизнь, что монету, на ребро ставить. Играй, да смотри, как бы не доиграться.

Словно в воду глядела.

Лекари здесь были домотканые, повитуха одна, но учениц три или четыре, младшая - совсем молоденькая. Сроки считали не по дням, а по приметам. Знали, что девка в чреве дольше парня сидит - та самая выделка ей потребна

куда более тонкая. Все они меня предупреждали. Хорт ведь тоже, но у него шло как бы обмолвкой.

Словом, я не поверила, когда мне велели сидеть в своей комнате и особо не колыхаться. А, может, нарочно так устроила - запереть себя можно было и в эдинских стенах. Да и приказывать мне было без пользы.

Вот и взяли мы с побратимом такого Дана, который умел ходить по болотам, аки по суху, и по зарослям, как по росчисти. Оделись поплотнее и вышли втроём за окраину деревни. Тогда как раз время было снеговицу добывать - клюкву, которая перезимовала на замёрзшем болоте или торфянике под слоем снега. Здешний народ смотрит на всё, что стоит кругом, как на вотчину: к чему пригребать и прятать в свой подпол, когда само собой сделается? А если дикий лесной народ приберёт, так это ему на здоровье, а людям - на пущую удачу.

К земле-то приклонялись мои мужчины, я только из их рук брала и ко рту подносила: снег чистый и снеговица чиста. У Данчика ещё и туесок за плечом висел - доверху наполнить.

Как вдруг из меня полилось через все тёплые завёртки. Нойи был в этом меня опытней - мигом сообразил, что не моча.

– Гони к деревне, - скомандовал Дану. - Веди народ. Мы с иной тихо побредём по широкому следу.

Тот для быстроты хода туесок бросил, побежал. Нойи подхватил меня на руки и хотел было нести следом. А я говорю:

– Нам не поспеть: далеко отошли и ещё кружили. А будем торопиться - без проводника попадём на скверное место. Не затянет в зыбун, так перепачкаемся.

Побратим покачал головой, а потом снял шапку, кинул в снег этаким удалым жестом, снял доху, бросил туда же мохнатым исподом кверху и говорит:

– Садись или ложись, как тебе угодно. Один медведь внизу, другим накроешься - никаким морозом не прошибёт.

Я стянула верхнее, улеглась под ним, а самой смешно. Какие морозы - по рутенским меркам начало марта. В двойной шубе - понизу медвежий мех и таким же мехом крыта - один Ной здесь и ходил, все удивлялись, на него глядя, до чего он зябкий. А мне в таком наряде казалось и тяжко, и душно. На мне лёгкий нагольный тулупчик был, не здешнего мастерства - лэнский. И не бурый, кстати: стриженая овца.

И вот от того смеха сразу такие бурные схватки пошли - не успевала считать. Ему и больно, и смешно, а мать грозит ему в окно.

Я едва замечала, как Нойи развязывал тесёмки, стаскивал с меня мокрое и грязное, шаря руками под меховой покрышкой. Приговаривал: "Погоди, да куда же ты - не торопись. Людей ведь ещё нет".

Но уже поздно. Живот содрогнулся, нечто круглое, волосатое скользнуло между ляжек, защекотало и плюхнулось в натёкшую слякоть, увлекая за собой остальное тельце. Раздался горестный вопль.

–

Родила, - констатировал побратим скорей обескураженно, чем с удовлетворением. - Не задави смотри. Что теперь делать-то будем?

– Положи на меня сверху, - пробормотала я, - смотри, чтобы не задохнулась под шубой.

– Не-не, вроде что-то ещё творят, - ответил Ной.
– Пуповину перерезают между зажимами. Я сейчас.

Думаю, он справился: и без лезвия ни он, ни я не гуляли, и нитки-верёвки в кармане всегда водились. Не дал ни мне кровью истечь, ни малявке удавиться, ни нахлебаться стылого воздуха. Стянул с меня невыразимые, засунул девицу в один подштанник, замотал другим, сунул свёрток мне на грудь - один носик наружу. А сам прибился сбоку: греть и самому согреваться. Оставив меня справляться с последом и прочей грязью, что из меня повылезла.

Я тогда ещё успела подивиться вслед за земляками, какой он стал в последнее время ледащий: всё-то ему кутаться. И услышать:

– Грешно ведь - рядом с названой сестрой спать.

И откликнуться на эти слова - наполовину в забытьи:

– Не то грешно - рядом, а ставить жену и всех прочих её выше.

Сколько мы втроём времени провели - не умею сказать. И не так далеко ушли, чтобы заплутать, но след от нас троих был - словно заяц петлял. Мы ведь по дороге снег раскапывали и месили ногами. А может быть, лесной хозяин водил ради своей надобности.

Потому что когда ба Александра и целая куча младших родичей явились по наши трепетные души, клюквы на снегу не оказалось. Ни крохи. Пустой футляр из коры. Слякоть, которая могла наши подстилки с покрышками насквозь прошибить, и то вроде кто-то слизал, пока оба находились в забытьи. А что делала в это время моя дочь - никто не видал и сказать она сама не умела.

Я поднялась только через двое суток, и то потому, что меня удерживали в постели. Кормить дитёнка начала было, но сочилось из меня скудно и неохотно, а молочные мамаши в трёх деревнях прямо состязались за право поднести мою дочку к своим соскам.

Побратима долго била трясовица, пока не оправился. Малое нездоровье было предвестником большой хвори, и хорошо, что её поторопили явиться на свет, - могли бы и упустить. А так выздоровел.

И всё повторял:

– Вот я какой молодец: о невесте для Кахина заранее позаботился.

Девочку назвали Сидной, как и старшую в роде, - это в Лесу называлось "подарить имя". Моя прабабка словно бы того дожидалась, чтобы помереть в одночасье: в полном сознании и с хитрой улыбкой на сморщенных губах.

Росла её преемница счастливо, как и полагается моей почти что копии: белая и золотая с чернью, только что глаза без хамелеончатой игры цветов, просто серые.

Отец Сидны прислал мне полный "горский строй" - походил на наши лесные, но куда более прихотливого тканья. Сколько уж Волк сидел над ним - не могу сказать, девочке к тем временам исполнилось полгода. Ну и, конечно, там был и пояс - наверное, мастер добрался до всех моих поединщиков, ведь сама я не собирала стальных обломков. Мне их владельцы были интересны.