Осеннее равноденствие. Час судьбы
Шрифт:
— Чистая правда! — взвизгнул поддакивавший всем мужик и, словно захлебнувшись, замолк.
Слова молодого Винклера еще больше сбили с толку толпу.
— Не слушайте его! Это провокация!
Казимераса Йотауту ошарашил прозвеневший голос.
— Людвикас! Это Людвикас, — пролепетал отец, не почувствовавший никакого страха, только гордость: его: сын заговорил! Да еще в такое время, когда людей обуяло сомнение.
— Господин Винклер хочет нам очки втереть. Он хочет перессорить нас, науськать друг на друга.
Наконец-то
— Еврейский прихвостень! — привстал на цыпочки Отто Винклер.
Людвикас повернулся к Отто, подобрался, но все равно остался щуплым, издали он казался пареньком.
— Фашист!
Прокатилось по толпе слово, сказанное со страшной ненавистью, брошенное будто плевок. Это слово почти никто в деревне не слышал, но все как один поняли: так зовут человека, хуже которого и быть не может.
Людвикас стоял словно вкопанный, а к нему медленно приближался Отто Винклер. Вслед за ним, засунув руки в карманы штанов, крался батрак в клетчатой фуражке набекрень.
Казимерас Йотаута все хорошо видел и все понял.
— Это фашист! — что есть мочи прокричал он и стал торопливо пробираться сквозь толпу к шоссе. — Люди, разве позволим пруссаку?..
— Отойди, пруссак! — рявкнул с другой стороны Каролис, и отцу стало легче, он знал, что не один идет на помощь.
Трое подскочили со стороны и встали перед Отто Винклером. Отто неторопливо закатал рукава коричневой рубашки выше локтей, подбоченился, расставил ноги.
— Едут! — взвизгнула женщина.
— Полиция!
— Держитесь, ребята!
По шоссе со стороны Каунаса катил черный автомобиль.
Отто Винклер ликующе осклабился, взял из канавы никелированный велосипед, отвел его в сторонку.
Руки Казимераса Йотауты опустились, он тяжело дышал и, кажется, слышал, как вся толпа глубоко дышит будто одной грудью вместе с ним.
Автомобиль остановился шагах в двадцати перед завалом, из него один за другим выскочили полицейские. Последним появился мужчина в светлом костюме. Рассыпавшись на всю ширину шоссе, они неторопливо приближались к поваленным ольшинам.
Казалось, какой-то страшный колдун обратил толпу в поле камней — никто не шелохнулся, не сказал ни слова, только удушливый жар шел от распаренных тел.
Полицейские остановились, сжимая в руках резиновые дубинки. Вперед вышел один из них, по-видимому старшой, стал медленно стягивать с правой руки белую перчатку. Его губы подрагивали, он не находил слов.
— Ну! — наконец разинул рот, рывком положив голую руку на кобуру пистолета, пристегнутую к желтому ремню.
— Господи, что теперь будет-то! — застонала женщина в толпе.
Снова воцарилась тишина.
— Ну! — повторил старший полицейский и спросил сквозь зубы: — Что сие означает, хотел бы я знать?
Вперед вышел один из тех, кто
— Здесь собрались жители окрестных деревень. Нужда их пригнала. — Мужчина говорил спокойно, словно не полицейские стояли перед ним. — У всех у нас одна беда, и мы требуем, чтоб были уменьшены земельные налоги. А если нет — платить не будем. Многим из нас роет могилу Земельный банк. Мы требуем отложить оплату долгов и чтоб никто не смел покупать пущенное с молотка имущество. Требуем поднять цены…
— Требуем…
— Кончать! — взревел полицейский, резко выдергивая пистолет. — А я вам приказываю разойтись! А ну разойдись!
Толпа колыхнулась, заволновалась, словно поверхность озера от набежавшего ветра. Некоторые повернули было домой, но многие стояли, как и раньше.
— Мужики, не бойтесь, ничего они нам не сделают!
— Банислаускас, ты говори, пускай послушают.
— Не дадим городу! Откормленные, зажравшиеся, вы только посмотрите на этих боровов.
— Кровопийцы! Пиявки!
И мужики и бабы кричали, подбадривая сами себя и других. Казимерас Йотаута поискал взглядом Банислаускаса, который так хорошо выступал.
— Банислаускас, чего молчишь, валяй, — он подбодрил его, но Банислаускас, словно его по голове ударили, присел и исчез среди женщин.
— Мужики, вы не одни! — прозвенел голос Людвикаса. — Вся Сувалькия двинулась, вся Дзукия бурлит. Требуйте! Заставьте их уступить.
— Разойдись! — снова крикнул полицейский и махнул рукой другим, стоящим у него за спиной.
— Иисусе, бьют!
— Не дадим! У нас тоже руки есть.
Полицейские быстрым шагом приближались к гуще толпы, лупили дубинками, кого только могли достать. Кто-то пустил камень, попал самому высокому из них в плечо.
— Дать сволочам! Чтоб копыта откинули!
— Бьют! Кровопийцы, пиявки, живоглоты!
Толпа рассеивалась, редела. Отступали и оба Йотауты, но отец тревожился за Людвикаса: только бы не угодил в лапы полицейских. Молодой, горячий, много ли надо? Вдруг он увидел человечка из Даржининкая, Гельтиса, которого привез сюда на телеге. Где он был до сих пор? Теперь он с камнем в руке метался то туда, то сюда, словно желая всех удержать.
— Кровопийцы! Пиявки! — все время выкрикивал Гельтис. — Вы, хозяева, убегаете, вам все равно… А я?.. Векселя у Густаса… Пустят все с молотка… Так и так погибать… Так что ж, удирать, мужики?! Неужто дадим им…
Гельтис вырвался вперед, где двое полицейских дубасили парня, прикрывшего руками голову.
— Кровопийцы! — Гельтис замахнулся камнем, швырнул.
Грянул пистолетный выстрел. Гельтис зашатался, схватился руками за грудь.
— Стреляют! Насмерть застрелили, Иисусе!
Люди удирали по полю, схватив в руки деревянные башмаки; приподняв подолы, уносились с визгом бабы. Снова прогремел выстрел.