Осеннее равноденствие. Час судьбы

Бубнис Витаутас Юргис Казевич

Бледные щеки Людвикаса сереют, он откидывается, словно его ударили по лицу, руки со стола падают на колени.

— Не надо, Людвикас, — Эгле берет его за руку, поворачивается к нему, смотрит с испугом и мольбой.

Желание Эгле взять волю над Людвикасом матери противно. Она и не покосилась бы в ту сторону, но тени ресниц девчонки притягивают взор, и Матильда сейчас может наговорить… бог знает что она может наговорить…

— Не надо, Людвикас…

— Мамаша, лучше бы ты не говорила так, — бормочет отец.

— Сама знаю, что говорю! — отбривает мать.

Людвикас вырывает руку, сует во

внутренний карман пиджака и швыряет на стол скомканные газеты.

— Вот! — презрительно тычет пальцем в газеты. — Вот! Нарочно прихватил, чтобы показать вам, каких времен дождались. И чего еще можем дождаться.

Людвикас трясущимися пальцами разворачивает газету, кладет перед отцом.

— Читай, отец. Хотя бы то, что большими буквами написано. Пускай и мама послушает.

— Нам, деревенским, чужие молитвы не нужны, своих хватает, — мать смотрит в окно, на дождь.

— Читай, отец.

— Неделю назад откормный поросенок краснухой захворал и пал, — заступается за мать отец. — И я теперь думаю: если лето выдастся дождливое, сгниют хлеба, что осенью возьмем-то? Наши головы своими заботами заняты. Нам тут жалованья никто не платит, как вам там, в городах.

— Читай, отец! — требует Людвикас.

Казимерас Йотаута придвигается к столу, берет газету и устремляет взгляд на строчки, над которыми дрожит палец Людвикаса.

— «Адольф Гитлер о своем приходе к власти. Новый порядок в Германии. Победа национал-социалистов».

— Ты слышишь, мама? Понимаешь, отец? Вот так нам суют фашизм! Вот так открыто подают руку Гитлеру. Тому самому Гитлеру, самолеты и солдаты которого залили кровью Испанию.

— Не так уж много лет прошло с войны, а немец опять выпрямился. Я и в своей газете читаю, в «Крестьянине», — говорит отец. — Мы в деревне тоже об этом толкуем.

— Каждый на своем хуторе хозяин и порядок наводит такой, какой ему по душе, — взгляд матери устремлен на поле яровых, которое колышет ветер.

— Тебе так кажется, мама: Германия далеко, Испания еще дальше, нам какое дело? — Голос Людвикаса звучит приглушенно. — Чтоб только урожай был хороший, чтоб скотина не хворала. Нет, нет, не ты одна, мама, думаешь так. Увы, многие сейчас так думают. Даже целые государства. А вот еще один номер той же газеты. Послушай, мама, и ты, отец. И ты, Каролис, знай.

Мать не привыкла, чтоб ее кто-нибудь так поучал. Да еще собственный сын! Боже, вот времена настали. И приходится молчать. Пускай все это и правда, но почему она должна забивать этим голову, почему должна слушать злющие речи Людвикаса при муже Казимерасе и сыне Каролисе, даже при Саулюсе, который тоже не такой уж дурачок и надолго запомнит это страшное непослушание, грубость. Но она наберется терпения, она помолчит, потому что знает: правда за тем, за кем последнее слово. А в этом доме и первое и последнее слово за ней, за матерью, за Матильдой Йотаутене.

Людвикас сует газету отцу — пускай видит, но читает сам:

— «Не так давно в Литве введен новый метод смертной казни — удушение преступников газом. Это сделано из соображений гуманизма…» — Людвикас захлебывается, его глаза повлажнели, лихорадочно блестят. — Вы слышите, какая добрая у нас власть! А вот что рассказывает начальник тюрьмы: «Все происходит весьма быстро. Затянувшись раз или два газом,

приговоренный становится совершенно красным. С этого момента он теряет сознание. Дальше — судороги всего тела, попытки вскочить, сорвать веревки». Посмотрите, все посмотрите — снимок. На лицо посмотрите, на глаза. Под снимком написано: «Приговоренный к смерти в газовой камере курит последнюю сигарету». И еще снимок, вы видите? И ты, мама, и ты, отец, Каролис. «Кресло, к которому прикрепляется приговоренный перед пуском ядовитого газа». Послушайте еще: «Одна казнь стоит не более девяноста центов».

Где ж Казимерас видел это… собственными глазами?.. Ах, издалека это приходит, через горы лет катит вместе с дуновением ветра. «Противогазы надеть!» — мечется по окопам ефрейтор. Солдаты в противогазах — какие-то двуногие животные, бегают по унылому полю, бессильно машут руками. Казимерас задыхается, прижавшись спиной к камню, руки сами норовят сорвать с лица вонючую резину, но он, стиснув зубы, держится — будь что будет, не надо спешить, сперва сосчитает до десяти… раз, два, три… сосчитает… Раз, два, три… все, конец… далеко от Лепалотаса, от Матильды и детей… так далеко… раз, два… Метавшийся рядом солдат срывает противогаз, вскочив, поднимает кулаки. «Ироды вы!..» — кричит. Всем ртом втягивает воздух, бежит, но тут же спотыкается, хочет подняться, но не может, хватается руками за горло, за грудь, корчится. Его тело дергается. Сиплое хрипенье. Потом затихает. Раз, два… до десяти… раз, два…

Казимерас Йотаута поднимает голову.

— И это в Литве?

— Да, отец.

— Сейчас, сегодня?

— Газета этого года.

Тяжелые кулаки отца бухают по столу.

— Хуже не бывает, — говорит Каролис.

Мать справляется с нахлынувшей волной слабости. Мало ли злодеев? В самом Пренае сын отца топором зарубил. За то, что золото припрятал и ему не давал. Сколько конокрадов неисправимых, разбойников…

— Хорошего человека никакая власть не карает, — говорит она и снова отворачивается к окну, словно пряча глаза.

— Почему ты, мама, говоришь это? — печально спрашивает Людвикас.

— Или я не так сказала?

— Не так, мама. Если наш крестьянин поднялся против такого порядка, если он посмел сразиться с властями, то сама знаешь, что не от хорошей жизни. И если одного из этих крестьян совсем недавно задушили в газовой камере, то знай, мама, что это могло случиться и с твоим сыном. Или с нашим отцом, мама!

Побыли очень уж мало. Еще вечером того же дня собрались в дорогу. Мать с отцом пытались уговорить их остаться, но Людвикас сказал, что завтра утром и у него и у Эгле работа.

— Приезжайте как-нибудь хоть на несколько деньков. Вишни уже начали краснеть, и яблоки, кажется, уродятся, — приглашала мать; ледок в ее сердце оттаял, глаза ласковее смотрели на Эгле.

То ли от слов матери, то ли от ее доброго взгляда Людвикас как маленький схватил пахнущую черноземом огорода руку, поцеловал.

— Ты всегда была добра ко мне, мама, а если я сейчас что не так сказал, то не для того, чтобы тебя обидеть. И еще прошу: полюби Эгле, как меня.

Эгле, почти все время молчавшая, показалась родной, давно знакомой, — просто удивительно, как эта изба раньше не знала ее присутствия.