Осеннее равноденствие. Час судьбы

Бубнис Витаутас Юргис Казевич

— Не получается, — Саулюс сам не знал, как отвязаться от этого постоянного прицепа. — Если что, позвоню.

— Ты лучше мне это… — человечек потер кончики пальцев.

Саулюс нашарил мятый банкнот, швырнул на стол, но со стула встать не смог — сидел как привязанный, обеими руками сжимая столешницу.

Озябший Людвикас в сером дождевике стоял среди белых колонн портала Кафедрального собора. Саулюс заметил его издали — не узнал, просто решил, что это он, — хотел пройти мимо, хотел потянуть время, но Людвикас странно пожал плечами и зашагал навстречу. На улице наверняка бы не узнал, подумал Саулюс. Господи, какой он старик, дряхлый

старикан… Почувствовал жалость, отвращение, даже полное равнодушие. Подал руку как чужому. Только бы не бросился обнимать! Но сантименты в их семье не были приняты, и Людвикас только чуть дольше подержал правую руку Саулюса, сжимая обеими озябшими ладонями, пристально глядя на него счастливыми глазами.

— Это хорошо, Саулюс, — пролепетали губы, щека судорожно дернулась. — Это хорошо, что мы встретились.

— Хорошо, Людвикас.

— Возмужал. Плечи какие. Спортом занимаешься?

— Когда есть время. Фехтовал, но бросил. Некогда.

— Конечно, всего не охватишь. А я вот… — развел руками, вздохнул. — Как видишь, вернулся.

Погода была осенняя, дул пронизывающий ветер, Людвикас ежился, ему и впрямь было холодно в тоненьком потертом плаще. В общежитии Саулюс пригласить его не мог — в комнате жили впятером, не только не поговоришь (он не представлял себе, о чем они будут говорить), но любопытные приятели пристанут с расспросами, пойдут кривотолки, опять начнут мутить воду. Хватит уже того, что было. Спасибо всем. И матери, и братьям, и сокурсникам…

Они вышли на проспект («Посидим где-нибудь», — сказал Саулюс), шагали в спешащей толпе молча, не зная, где отыскать спокойное местечко. Но смогут ли они поговорить спокойно, даже если усядутся вдвоем в пустом зале ресторана? И впрямь — о чем им говорить? Неважно, что долгие годы не виделись. Их разделяют не только годы. Что же еще? Людвикас, наверно, даже не догадывается. Не надо. Конечно, не надо. Саулюс не станет ему рассказывать, даже не обмолвится… А может, выложить все? Замахнуться как топором и рубануть без жалости? Пусть рассыплется в прах родное гнездо, пусть рухнут подгнившие семейные подпорки. Замахнуться… Меня-то ведь никто не пожалел. Еще так недавно. Каждый день как на иголках… Бегу и не могу убежать от того дня, который послужил началом этого моего бега на месте. Если б не эта девчонка… Поначалу я так и подумал по простоте душевной.

Она пришла в среду после полудня. Девчонка из нашей деревни — Милда, Рукнисова Милда. Я учился с ней в одном классе, правда, потом она перестала ходить в школу, потому что отец-новосел уехал однажды в лес за дровами и не вернулся, мать захворала, и Милде пришлось смотреть за двумя маленькими братиками. Во время каникул я как-то к ней зашел; зубастая ее мамаша поносила мировую сумятицу, в которой она не могла разобраться, а Милда стирала белье да готовила обед. Вроде так и должно быть — она не жаловалась, мне нравился ее веселый нрав, ее смех, такой редкий в те дни. «Дети подрастут, там видно будет, — сказала Милда. — Ведь не слишком постарею для науки?» На одной половине опустевшей избы Банислаускаса обосновалась колхозная контора, на другой — клуб-читальня. Милду пригласили заведовать читальней, и она согласилась. Она страстно любила книги, а работы в читальне раз плюнуть: вечер устроить, стенгазету повесить. Так она и вертелась вьюнком, даже похорошела. И вот в этот день цветастое платье Милды мелькнуло за вишенником. Я ворошил плотные прокосы клевера у дороги.

— Найдешь сегодня время? —

спросила.

Мне хотелось вонзить грабли и взять девчонку за руку. Сам не знал, куда поведу, но так хотелось чувствовать ее рядом.

— Чего уставился? — рассмеялась Милда, наклонившись, сорвала тимофеевку. — Целых две недели, как дома, и не можешь зайти.

— В воскресенье собирался…

— В воскресенье танцы! Мне нужен художник — написать объявление.

Это потешило мое самолюбие, я торопливо согласился:

— Я приду, Милда. Я скоро приду.

Когда под вечер, умывшись и надев чистую рубашку, я сказал матери, куда иду, она обругала: лучше бы дома сидел. Я только присвистнул и пообещал долго не задерживаться.

Милда ждала меня в читальне. На столе был разложен большой лист плотной бумаги.

— Вот хорошо-то! — обрадовалась Милда, схватила меня за руку, потащила к столу. — Напиши объявление: в воскресенье устраивается вечер танцев, начало в девятнадцать ноль-ноль. И что-нибудь нарисуй.

Вручила мне коробочку с акварелью и кисточку, а сама забралась с ногами на стул и облокотилась на стол. Аршинными буквами по всему листу я написал объявление, а внизу нарисовал танцующую пару. Раззадорившись, добавил:

Приходите стар и млад, Веселиться каждый рад!..

— Ой как хорошо! Люкс! — хлопала в ладоши Милда. — Увидишь, сколько народу соберется. Придешь?

— Если обещаешь танцевать только со мной, — расхрабрился я.

Милда прильнула ко мне, чмокнула где-то возле уха. Ухо запылало, словно ошпаренное, и я глядел на девушку, захмелев от наплыва добрых чувств.

— Что еще? — спросил я, приготовившись сделать все, чего только она пожелает. — Может, еще что нужно?

— Виньетку для стенгазеты, Саулюс! Ты успеешь? Ведь еще не поздно. Я просто не решалась тебя просить, ты ведь теперь такой…

— Хорошо, Милда. Что ты бы ни попросила, я всегда…

Уже смеркалось, но я разложил новый лист бумаги и наверху слева карандашом набросал контуры Кремлевской стены, башни, нарисовал и часы, и стрелки. Милда следила за каждым движением моей руки словно зачарованная, жарко дышала. Прядка ее волос коснулась моей щеки, и у меня дрогнула рука. Где я был раньше? Такая девчонка, а я… осел…

— Набери чистой воды, — попросил я, потянувшись за красками.

Она взяла со стола стакан, сделала шаг. Стакан выпал из рук, брызнули осколки, Милда охнула. Я разинул рот, чтобы сказать: осколки к счастью, но увидел ее застывшее лицо, расширенные глаза, глядящие на дверь. Повернул голову. В дверях стоял высокий старик.

— Воркуете, голубочки?

Старик шагнул к столу. Вслед за ним вошли еще двое, оба с автоматами, молодые. Одного, совсем еще паренька, я узнал. Вместе ходили в начальную школу. И он меня узнал, пробуравил взглядом, криво ухмыльнулся.

— Хо-хо, полюбуйтесь только! — старик взял со стола объявление, что я нарисовал. — В воскресенье танцы, а! Танцы! А это что? — он наклонился к столу. — Большевистский собор? Кто рисовал?

Мы с Милдой молчали.

— Кто, спрашиваю?!

— Я, — признался я.

— Ты… А кто ты такой? Откуда?

Рослый старик наклонился ко мне, приставил пистолет к груди, и у меня мелькнула мысль, что это — Густас. В глаза я его не видел, но по рассказам матери и Каролиса хорошо представлял — это он! Только он может быть таким.