Осеннее равноденствие. Час судьбы

Бубнис Витаутас Юргис Казевич

— Откуда? — повторил.

— Из Лепалотаса.

— Фамилия?

— Йотаута.

— Йотаута? — Густас удивился, даже отшатнулся. — Он правду говорит?

— Точно, — ответил мой друг детства. — Йотаута Саулюс.

— Не ду-мал, — процедил Густас сквозь зубы. — Йо-та-ута… Хо-хо! Еще один Йотаута. Значит, ты малевал? И стишки ты пописываешь, а?

— Его работа, — подтвердил мой друг детства.

— О красных обозах да о светлых путях… Твои? В районной газете были напечатаны. Твои, спрашиваю?

— Мои.

— Иуда

Христа за тридцать сребреников продал, а ты родину за сколько продаешь? Сколько тебе платят за эти сопли? Йотаута… Младший Йотаута… Везет мне, хо-хо!

— Командир, у тебя с этим юнцом, вижу, будет свой разговор, — заговорил все время молчавший мужчина с козлиной бородкой и заговорщически подмигнул. — Мы с этой девицей, может, подыщем другое местечко.

— Ах вы… — с нескрываемым презрением покосился на него Густас. — Даю двадцать минут.

Милде связали руки за спиной веревкой. На побелевших ее пальцах голубели чернильные пятна. Куда ее ведут? Почему уводят? Густас ни слова не сказал Милде, ни о чем не спросил.

Тяжкая тишина длилась лишь мгновение. Из-за двери прорвался вопль Милды. Меня прошиб холодный пот. Я покосился на окно. У куста сирени маячил часовой. Густас заметил мой взгляд, его мясистые губы приоткрылись.

— А мы чем займемся, Йотаутеныш? Потолкуем? О чем же? Полагаю, ты знаешь, что вырос на моей земле? Из дерьма всех этих Йотаутов проклюнулся. Меня всякий раз бесит эта фамилия, она про все мне напоминает, про все! Что я не успел с твоим отцом с глазу на глаз потолковать, это дело случая, немцы поторопились. Зато вы все теперь у меня в руках.

Густас говорил неторопливо, спокойно, хотя мысли его блуждали где-то далеко; кажется, он прислушивался к происходящему за дверью, хотя там ничего не было слышно. Я стоял, держась левой рукой за стол, ноги в коленях подгибались, сердце отчаянно колотилось. Какое мне дело до отцовской земли, думал, до брата Каролиса, хотел даже оправдаться, но не мог раскрыть губ.

— Стишки все еще пописываешь?

За дверью снова раздался шорох, какие-то голоса.

— Нет, — потряс я головой.

— Не пишешь?

— Не пишу. Давно не пишу.

Я отрекся, отказался от самых прекрасных часов своей коротенькой жизни.

— Зря. — Густас не спускал с меня глаз. — Про нас мог бы сложить. Слышал такую песню — «Склонилась липа у дороги»?

— Слышал.

— Только слышал? Петь не пробовал?

— Пробовал.

— Хо-хо! А не хочешь, чтоб и твои песни все пели? Почему молчишь?

— Я же не пишу.

— Большевикам не пишешь! А нам?

— Нет, нет.

— Почему?

— Не могу больше, разучился…

Густас подтянулся, вздернул заросший седой щетиной подбородок, взял с полки книгу, прочитал название и швырнул в угол. Взял другую, третью. С такой же злостью запустил в угол. Потом передумал и стал бросать книги мне под ноги.

— Подними!

Я поднял с пола книгу. Это был сборник рассказов Максима Горького, который

мне понравился еще в школе.

— Рви!

Ничего не понимая, я уставился на Густаса.

— В клочья! — Дуло пистолета уставилось на меня. — Рви в клочья, страницы выдирай!

Дрожащими руками я открыл книгу. «Челкаш», прочитал.

— Рви!

Шорох раздираемой бумаги мурашками пробежал по всему телу.

— В клочья, в клочья!

Страницы летали по комнате, серыми пятнами ложились вокруг моих ног.

Густас швырнул новую книгу.

— И эту разорви, поэт! И эту!

Хотя глаза заволок рябящий туман, я изредка разбирал: В. Миколайтис-Путинас «ПРИВЕТСТВУЮ ЗЕМЛЮ», А. Чехов «ПОЕДИНОК»; П. Цвирка «САХАРНЫЕ БАРАШКИ», К. Донелайтис…

— Это «Времена года» Донелайтиса!

— Рви! На клочья!

В ярости Густас не заметил, как «Времена года» соскользнули на пол. Он швырнул другую книгу, я раскрыл ее, чтобы разорвать, но увидел иллюстрацию на всю страницу: среди раскидистых деревьев парка кудрявый юноша держал руку тоненькой девушки, а из-за угрюмых туч светило солнце, мерцала вода в реке… «Любить, любить», — говорили веселые и влажные от слез их глаза. Эта холодная, корректная девчонка, этот гордый юноша горели желанием жертвовать собой, страдать, умирать за другого. Мои руки держали первый том «Жана-Кристофа», который четыре года назад я проглотил два раза подряд и не мог наглядеться на ужасающе достоверные иллюстрации Франца Мазереля, которые тогда стали для меня художественным букварем, а суровое содержание книги — мучительным познанием жизни человека и творца.

«…Жертвовать собой, страдать, умирать за другого».

— Рви, поэт.

— Не могу… не могу!

Я рухнул на колени на кучу разорванных книг, прижимая к груди «Жана-Кристофа», Густас расхохотался.

«…Жертвовать собой, страдать, умирать за другого», — обжигали меня слова книги.

В этот миг открылась дверь, в комнату втолкнули Милду. Она упала. Волосы скрывали лицо, цветастое платье было изодрано в клочья. Светились белые бедра, на обнаженной груди алела капелька крови. Я только теперь осознал, для чего они уводили Милду, и оцепенел от этой мысли — застыл, подняв голову и опираясь на груду книг. Из-за упавших на лоб волос Милда уставилась на меня, стоящего на коленях среди разодранных страниц. Ее взгляд пронзил меня. Неужели она все поняла? Может, слышала окрик Густаса: «Рви!»

— Насытились? — Густас бросил взгляд исподлобья на своих парней, смачно сплюнул: — Ох, дождетесь, говорю: живьем вырвут вам племя и понесут заместо флага. Так вы боретесь?! Что люди скажут?! — Ухмыляющиеся рожи подчиненных охладили Густаса, и он показал дулом пистолета на Милду, потом на меня. — К стенке!

Друг детства пнул меня сапогом в спину, я встал, перешагнул через книги и остановился рядом с Милдой. Потупив глаза, она смотрела в угол, стыдясь своего истерзанного тела, а может, меня.