Осеннее равноденствие. Час судьбы
Шрифт:
— Я спрашиваю — твое? — прошипел Густас.
— Не знаю.
— Чья это земля?
Каролис понял: если ответит, что земля его, Густас взбесится.
— Чья это земля, спрашиваю? — Слюна Густаса брызнула Каролису в лицо.
— Государства…
Каролис моргнуть не успел, как удар в челюсть отбросил его назад. На секунду потемнело в глазах, и он едва не упал. Устояв на ногах, стиснул кулаки и еле сдержался, чтобы не накинуться на Густаса. Рядом с ним стояли двое, а третий поодаль держал в руке винтовку.
— Большевикам землю подарил, да?
Каролис молчал.
— Отвечай, если спрашиваю! Большевикам?! Чья это земля?
Каролис стиснул зубы, напрягся всем телом, но новый удар был настолько силен, что он, упав на колени,
— Чья это земля?
Каролис почувствовал, что рот полон, нет, не слюной, с уголка губ катится теплая капля.
— Чья это земля? Он молчал.
Густас отошел на несколько шагов в сторону.
— Сегодня не отвечаешь, в другой раз ответишь. А теперь — ничего не видел и не знаешь. И ни слова никому, что мы тебя проведали!
Они удалились по полю в сторону Швянтупе. Прибрежные кусты окутал туман, незаметно успела сгуститься темнота.
Каролис, словно окаменев, глядел в землю.
Во дворе подошел к корыту, из которого недавно поил лошадей, зачерпнул пригоршнями холодной воды.
На веранде все еще стояла мать.
Весна выдалась холодной и слякотной. В ложбинках мокла подросшая рожь — надо бы спустить воду, да некому прорыть канавки. Заросло пыреем не засеянное смесью поле. Опоздали с посадкой картофеля. Накопилось столько работ, что Каролис опустил руки; шел, не помня, куда идет, делал, сам не зная, что делает. И если бы не постоянное понукание матери, все могло худо кончиться и неизвестно, что принесла бы осень. Пока человек жив, надо работать, говорила мать и первой вставала, последней ложилась. Но и сна спокойного не было. Тот тут, то там хлопали выстрелы, стрекотали автоматы, ночное небо освещали пожары. По дороге через Лепалотас нередко громыхали похоронные телеги, слышался жалобный плач. Что настал вечер — это ты знал, а дождешься ли утра — не был уверен. Но жить надо было. И детей надо было пускать в школу.
— Не будет же так тянуться вечно, — вздыхала мать. — Придут и другие деньки.
Ее бабья вера рассеивала угрюмость этих дней.
Старые часы отсчитывали секунды, минуты, часы, тянулись дни, похожие друг на друга и ох какие непохожие. Какие еще денечки ждали впереди! Наступит девятнадцатое августа, которое позднее жители Лепалотаса будут отмечать как день рождения их новой жизни. А тогда, поздним вечером, Каролис возвращался домой через всю деревню, не видя под ногами дороги. Мало сказать — будто землю продал. И не скажешь даже, что отца-мать похоронил. Шел, потеряв последнюю надежду. То чувствовал, что в спину упирается дуло винтовки, то шею затягивала петля. И слышал вопрос: «Чья это земля?» И снова вопрос… Не вопрос, а обвинение, смертный приговор: «Продал ты землю!» Каролис землю передал в колхоз. Правда, посоветовавшись со своими. Жена Юлия только плечами пожала: «Как тебе кажется, по своему разумению делай…» Она всегда так, и Каролис предпочитал советоваться с матерью. Мать вспомнила разговоры с Людвикасом, вспомнила отца Казимераса и папашу Габрелюса и, словно созвав их всех на совет, прикидывала так и сяк. «Что делать, мама, если припрет?» — Каролис ждал прямого ответа. «Делай так, как сделал бы твой отец…» — «Выходит, записываться?» — «Записывайся…» И после долгих речей в душном классе школы подписался. Еще чьи-то дрожащие руки выводили подпись, но Каролис все видел как в тумане и ждал только, чтоб побыстрей отпустили домой. Долго ждал, облокотясь на колени, слыша сердитые речи, слова сомнения и надежды. Когда в классе остались лишь подавшие заявления, Каролис оглянулся: половина школьных парт была занята людьми; человек из волости, тщедушного сложения, тощий и осипший от речей, начал новый разговор и повел его издалека, вспомнил о жизни многих крестьян Лепалотаса, потом завел речь об Йотаутах. Каролис ссутулился, прижался лбом к парте, залитой чернилами, и слушал слова об
— Еще напомню, товарищи: все трое Йотауты — отец и два его сына, Людвикас и Каролис, как вам известно, в то кровавое время активно участвовали в крестьянской стачке. — Голос человека слишком уж гремел в полупустом классе. — Итак, товарищи, первая ваша задача — выбрать свою власть, то есть председателя вновь созданной сельскохозяйственной артели. Кого предлагаете?
Никто даже ногами не завозил по заплеванному и затоптанному полу. Кто-то попробовал вздохнуть, но тут же затаил дыхание.
— Кого предлагаете в председатели?
Опять никто не ответил.
— Я вам говорил о семье Йотауты. Среди нас присутствует Каролис Йотаута, подписавшийся одним из первых… Предлагайте, товарищи…
Сидевшие в душном зале словно сговорились…
Домой Каролис шел не разбирая дороги.
Было уже поздно, и Юлия с детьми спала. «Как хорошо женщине, что может заснуть и так дождаться утра», — подумал Каролис. Он сидел в потемках. Лампу зажигать не стал. От ужина отказался, хотя мать и предлагала. Почему она ни о чем не спрашивает, почему молчит? Неужели что-нибудь чувствует?
Спать совсем не хотелось.
— Председателем поставили, — наконец сказал Каролис, оглянулся на мать, но в темноте не увидел ни ее глаз, ни лица.
Не скрипнула даже лавка, на которой сидела мать.
Каролис хотел рассказать, как он сопротивлялся, когда человек из волости предложил выбрать его председателем; сказал, что не сможет, не сумеет, а потом повторял: «Не буду, не буду», но человек из волости велел поднять руки, и все молча подняли..
— Почему молчишь, мама?! — крикнул, давясь словами. — Председателем поставили, говорю!
В темноте мелькнули белые руки матери — они поднялись, будто два голубя, и опустились на стол, рядом с караваем хлеба.
— Раз уж так, сын, придется жить жизнью всей деревни.
На Каролиса навалились такие заботы, которые раньше ему и не снились. Часто вызывали в волость. Заложив возок, он ехал: утром туда, вечером обратно. Вернувшись с одуревшей от наказов головой, уже наутро шел с хутора на хутор, из избы в избу, и на него лаяли собаки, его провожали злые взгляды. Никто не торопился отдавать в общие хлевы скотину, свозить инвентарь или семена в один амбар. Каролис видел, что деревня стала считать его чужим; одни при виде его сворачивали с дороги, другие, весело рассказывавшие что-то соседу, замолкали. «Будто я виноват в чем-то, — угрызался Каролис. — Сами знают, что я не хотел, сами руки поднимали да голосовали. Не меня, так другого бы выбрали, другой бы порядок наводил. А ведь порядок должен быть. Раз уж подписались, то давайте делать так, как велят. Может, оно и к лучшему, увидим. Как в волости поговорят, то все чудесно, во сне такого не приснится…»
Возок катил по ухабам медленно, лошадь лениво шлепала по грязи. Моросил дождь, зябли руки. Еще на шоссе стало смеркаться, а теперь, когда близок стал Лепалотас, вдалеке замигали огоньки изб. После целого дня, проведенного в накуренной волостной комнате, у него теперь глаза слипались от дремоты.
— Тпру!
Каролис продрал глаза. Какой-то человек схватил лошадь под уздцы, и та остановилась. С обеих сторон возка стояли еще двое.
— Кто едет? — пронзил Каролиса злобный голос Густаса.
— Из Лепалотаса…
— Хо, товарищ председатель! Не ошиблись.
«Конец, — мелькнуло у Каролиса. — И месяца не прошло, как похоронили председателя в Мачюнае. Тоже вот так подстерегли. Теперь тебя закопают. Тот же самый, тощий, человек из волости скажет красивые слова о тебе и всех твоих родственниках… Прыгать из возка да в кусты? Поздно… Все… уже все…»
— Подвезешь нас, — сказал Густас. — Садитесь, парни.
Он уселся рядом с Каролисом, другие двое устроились на задке. Лошадь тащилась с трудом. Все молчали.