Осеннее равноденствие. Час судьбы
Шрифт:
— Вы присядьте, товарищ Ругянис.
— Брр, ненавижу…
Саулюс слышит приближающуюся нетвердую поступь, заслоняет левой рукой лицо и ждет, не пронесет ли…
— В этой вонючей дыре, оказывается, есть люди… — слышит он голос.
Человек ставит, расплескивая, чашку кофе, ставит рюмку, разваливается напротив и только теперь поднимает глаза. Покрасневшие, мутные глаза, кажется, вываливаются из глазниц. Челюсть отвисла, обнажая пожелтевшие лошадиные зубы.
— Йо-тау-та?!
От него шибает перегаром.
Саулюс откидывается, прижимается спиной к спинке дивана и, горько усмехнувшись, в свою очередь
— Ругянис?!
Облитые кофе и коньяком пальцы Аугустаса Ругяниса ползут по краю стола, впиваются в столешницу, раздуваются, словно насосавшиеся крови пиявки.
— Может, скажешь: катись к черту?
— Почему? Сиди. Это же не мой дом.
— А если в твоем дому, Йотаута?
— В своем доме я хозяин.
— И все-таки что бы ты мне сказал?
— Перестань кривляться.
Ругянис пытается встать, но, не в силах отодрать от стула отяжелевший зад, удобнее устраивается за столом, оборачивается к стойке:
— Стасе! Давай сюда бутылку!
— Не надо, товарищ Ругянис.
— Кому не надо? Мне или тебе?
— Обоим.
— Ты пьешь, Йотаута?
— Выпил.
— Горе заливаешь, Йотаута?
— Не приставай. Я же тебя не спрашиваю…
— Ну, я-то все могу сказать. Ломаю лед, Йотаута, и сломаю, вот увидишь!
— Желаю удачи.
— Иронизируешь?
— Я серьезно. Посражайся за себя.
Ругянис облокачивается на стол, подается всем телом вперед, его прищуренные глаза впиваются в Саулюса.
— Ты сказал, Йотаута, что я сражаюсь за себя? За себя? Тебе так кажется?
— Помнится, когда-то ты говорил: если я за себя не постою, то кто постоит?
— Бывает, наговоришь чепухи. Но сейчас, Йотаута, в данной ситуации, я сражаюсь за себя, так, по-твоему, получается?
— Ты пьян, товарищ Ругянис, да и вообще нам с тобой лучше… Будь здоров.
— Нет уж, посиди, — Ругянис стискивает руку Саулюса крепкими тупыми пальцами. — Посиди. Думаешь, мне все так просто, легко… Достаточно пальцем шевельнуть, и рождается новое произведение, да?.. Нет, нет, ты посиди, наберись терпения. А все-таки выпьем, а? Стасе!
— Не могу, мне надо идти.
Ругянис опрокидывает свою рюмку, встряхивает головой, густая седая грива колышется.
— В муках рожаю, Йотаута. В муках каждая моя работа на свет приходит.
— Думаешь, ты один в муках творишь?
— Я о себе говорю!
— О себе!
— Меня человек заботит! Человек! Ему нужен мой «Хозяин». Я создал портрет человека, современного хозяина. Хозяина всей нашей жизни! Обобщенный, осмысленный. Так и прет из него уверенность, силища! Сколько мне нервы трепали, пока приняли. Ну, денежки выплатили. Пускай они задницы себе этими бумажками подотрут. Не для того я творил, чтоб меня купили и я молчал. Чтоб работа в запаснике пылилась! Она должна на виду стоять, люди должны ее видеть…
«…Как «Древнего литовца», — едва не срывается у Саулюса, но он вовремя спохватывается — какой смысл ввязываться в спор с Ругянисом. Хоть за дверью, но он все равно скажет последнее слово и будет чувствовать, что доказал свою правоту. В марте на выставке Саулюс видел «Хозяина» Ругяниса. Пробовал даже убедить себя, что не понял, не рассмотрел как следует, не вник. И второй, и третий раз приходил на выставку, смотрел на скульптуру, наблюдал, как реагируют зрители. Остался в полной растерянности.
— Чего молчишь, Йотаута? По-твоему, не стоит драться?
Саулюс, думая о своем, искренне соглашается:
— Даже надо драться.
— То-то! — радуется Ругянис. — Тебе не кажется, Йотаута, что нам с тобой надо протянуть друг другу руки?
Ругянис сует через стол потную ладонь, жесткую и задубелую, как у каменотеса.
— Почему?
— Скажем, настал такой час.
Саулюс хватается за тонкую ниточку, ведущую куда-то — куда?.. — цепляется за нее, знает, что не выпустит из рук.
— Какой такой час?
— Такой, Йотаута, небо проясняется.
— И все-таки…
— Боже мой, как нам нужна бутылка коньяка.
— Говорил — «не буду пить». Ты все-таки договаривай.
Ругянис сжимает ладонь в кулак, откидывается на спинку дивана.
— Мы — люди искусства. Сам знаешь, как я тебя уважал. Друзьями были. Теперь ты думаешь: Ругянис такой, Ругянис сякой. Ругянис такой, какой он есть! И всегда он был таким, что бы ты о нем ни думал. Но мы с тобой люди искусства, говорю. А человек искусства, Йотаута… сам все должен понимать. Ты вот не желаешь пообщаться со мной, нос воротишь. Один сидишь, пьешь. Почему?
— Свою автобиографию я рассказывать не намерен.
— А я и не прошу. Только не думай, что люди о жизни художника узнают из его собственной автобиографии.
— Спасибо тебе, неплохо поработал, популяризируя мое имя.
— Зря ты, Йотаута, желчью плюешься. Давай будем мужчинами, черт подери, если художниками быть не можем.
— Будем людьми!
— Поэтому я первый предлагаю тебе руку.
— Оказываешь мне милость, да? Позволяешь себе подать руку Йотауте, да?
— Ты не думай, Йотаута, что я ничего не знаю.
— Да что ты знаешь, что? — Саулюс задыхается от ярости. — Что Дагна меня бросила, знаешь?
Ругянис криво и ликующе усмехается:
— Наконец-то заговорил.
— Что ты еще слышал, Аугустас Ругянис?
— Не устраивай истерики. Могу добавить: если уход Дагны для тебя был сюрпризом, то для кое-кого…
— Ты видишь Дагну?
— Мы с тобой люди искусства, Йотаута…
— Ты видишь Дагну? — налегая грудью на стол, Саулюс прижимает Аугустаса Ругяниса к стене.
— Если хочешь напрямик — скажи, кто из женщин — кто? — понимает нашу работу?