Осеннее равноденствие. Час судьбы

Бубнис Витаутас Юргис Казевич

Альбертас Бакис открывает дверь, распахивает объятия, здороваясь, сыплет французскими и литовскими словами.

Саулюс только теперь замечает, как помята его одежда; торопливо стягивает пиджак, вешает в передней, бросает взгляд на светлые брюки — на коленях зеленые пятна. Приглаживает пальцами волосы, опускается в мягкое кресло.

— Ты не удивляйся, Альбертас, что я так…

Но Альбертас его не слышит и ничего не замечает.

— Что пить будешь? Вино? Коньяк?

— Ничего.

— Как так ничего?

— Не предлагай, — Саулюс, зажмурившись, качает головой; от одной мысли

о вине становится плохо, он боится, как бы не пришлось бежать в туалет…

— Кофе нету. Чаю?

— Только покрепче.

— Может, перекусить чего-нибудь?

— Неплохо бы, — у Саулюса урчит в животе, кажется, там засел хищный зверь.

— Жалко, Ядвиги нету.

Саулюс рад, что Альбертас один: можно успокоиться, не придется прикрывать руками запятнанные брюки, не надо бояться расспросов, сочувственных или осуждающих взглядов Ядвиги.

Саулюс не думает ничего дурного о жене Альбертаса: это бойкая, может быть, чуть капризная женщина за сорок, отнюдь не собирающаяся стареть. Если в молодые годы Ядвига однажды и показала норов — неизвестно почему забрала дочку и ушла к матери, живущей около Острых ворот, то позднее сама призналась: ах эти художники, по сей день я их не пойму. Так что целых пять лет — ничего в ней не осталось, что бы напоминало о былом, — Саулюс проводил в этой комнате дни и ночи, часто не замечая, когда занимается утро и когда наступает вечер. Здесь прозвучала и та пощечина. Он тогда рассвирепел, поклялся, что никогда не забудет ее и не простит; а сейчас качает головой — как надо было тогда взять руку матери и поцеловать.

Альбертас ставит на низенький столик тарелку с двумя бутербродами. Мужской рукой нарезанный хлеб и колбаса. Огурец кружочками.

— Что есть, тем и угощаю. Была бы Ядвига… В командировке в Москве, завтра вернется. Говоришь, ни капли не будешь? А я-то думал, отметим как положено.

— Что это мы должны отметить? — с набитым ртом спрашивает Саулюс.

— Мало ли причин. Вот ты! Давно у меня не был. Кроме того… Кстати, где ты пропадал? Я тебе все звоню да звоню.

Кусок застрял в горле.

— Почему я вдруг всем понадобился?

Альбертас наливает в бокал вина, отхлебывает, снова ставит.

— Могу тебе признаться, Саулюс, заключил я одну сделку. Не окончательно, но дал слово. Ты ешь, Саулюс, этот бутерброд тоже.

— А почему ты не?..

— Я только что… Не слышишь запаха яичницы? Когда я один, всегда яичницу жарю.

Альбертас встает, скрещивает руки на груди, по-детски прикусывает нижнюю губу, снова садится.

— Очень бы хотел, чтоб ты меня правильно понял. А все-таки, может, одну рюмочку…

— Говори, Альбертас.

Саулюс кладет недоеденный бутерброд на тарелку, смотрит на Альбертаса, растерянного, нерешительного, каким ни разу его не видел. Куда-то подевались его остроумие, беззаботность. Не тот уже Альбертас, ей-богу…

— Говори.

— Ты меня знаешь, Саулюс, мы старые друзья. Может, только мы и остались близкими друзьями из той славной компашки. Правда, еще Йонелюнас. Только что получил от него письмо из деревни. Радуется, что начал крупное полотно.

— Заезжал ко мне. Вчера.

— Вацловас? Странно. Как он там?

— Прости, я перебил.

—

Старые наши приятели… Одни остыли и отвернулись, другие, плюнув на все, забрались в свои берлоги, третьи спились и погубили талант. Были и такие, сам знаешь, имен называть не стану, кто вовремя спохватился и крепко стал на ноги, сейчас они задают тон всей живописи. Да, да… Я не говорю: тогда мы занимались ерундой. Это были годы юности, годы поисков, годы пороха и огня. Ты согласен со мной, Саулюс?

— Говори.

Саулюс впервые за весь день забывает свою боль, спокойно берет стакан чая, пьет, наблюдая за Альбертасом и повторяя про себя: не тот уже Бакис, не тот…

— Так вот, не у всех у нас было этого пороха поровну, и не все сберегли его сухим. Буду говорить о себе. Скажу начистоту, надоело кривляться — больших надежд на себя не возлагаю и горы сворачивать не собираюсь.

— А кто знает, Альбертас… Погоди, погоди, позволь мне… кто знает, когда пробьет твой час. Кто это может сказать? Какой критик посмеет сказать, что твоя песенка уже спета?

— Я сам себе пророк. Я сам! И думаю, у меня есть право сказать себе правду.

— Нет права, потому что ты не знаешь своего часа.

Альбертас жалобно улыбается и наливает себе вина.

— Когда тебе далеко за сорок, можно ждать и последнего часа?

— Не паясничай, Альбертас. Ты никогда не был таким.

— Да, я был веселым парнем, клоуном в нашей компании. Всем я нравился таким. А когда теперь говорю начистоту, даже ты, мой друг, не можешь выслушать.

— Так каждый может рассуждать: ах, я не гений, какой же смысл в моей работе.

— Не извращай мысль, напоминаю еще раз: я говорю только о себе. И если я за год пишу пятьдесят работ, а три-четыре из них удается протолкнуть, то как это все выглядит?

— Если хоть одна…

— О да, такая, которую… о которой… Увы, как видишь, их тут же забывают. Тут же, едва увидев свет дня, они отправляются на кладбище. Может, скажешь, надо верить в воскресение из мертвых?

— Бывает и так, вспомним историю.

— Ха-ха! — Лицо Альбертаса искажает гримаса. — Лет пятнадцать назад мы творили исключительно для грядущих поколений, которые нас откроют и поймут. Ты, Саулюс, тоже внес свой вклад. Многие из молодых и сейчас так думают.

Саулюс хоть и возражал Альбертасу, чувствовал, что это его собственные мысли, не раз осаждавшие его, не дававшие покоя, преследовавшие и днем и ночью. «Неужто всем нам суждено пережить кризис и блуждать подобно слепцам? А может, художника всю жизнь должны сопровождать кризисы, этот духовный голод и тревога, постоянная неудовлетворенность, поиск, злость на самого себя? За что ухватиться, к чему прислониться, где найти ответ, успокаивающий разгоряченную голову?» Саулюс никогда себя не ставил выше Альбертаса, не думал, что в его пороховнице пороха побольше. Но минутами его охватывало странное чувство, и в тяжелый час творчества он яростно говорил себе: «Я Отец, одесную — Сын мой Труд, а ошую — дух святой Творчество». «Левая рука ближе к сердцу… — Саулюс вспоминает слова Мигеля Габеса, видит поднятую правую руку, не кулак, а красный сгусток крови, — …ближе к сердцу, которое никто не заставит замолчать…»