Осеннее равноденствие. Час судьбы

Бубнис Витаутас Юргис Казевич

— Шесть, сосед. Так вот на шесть гектаров семян и привезешь.

— С-сбесился ты, п-председатель? Откуда я возьму?

Швебелдокас присел, замахал руками и испуганно оглянулся на занавешенные окна.

— Как следует посмотри и найдешь.

— Нету! Пус-сто! Скотине с-скормил. В поле с-сгнила, не уродилась. Пус-сто, ей-богу! — Швебелдокас двинулся к Каролису, словно желая побыстрей вытолкать его в дверь.

— Еще раз повторяю: не для меня — для артели.

— И я п-повторяю: пус-сто, пус-сто… Как выметено…

Каролис едва успел, пятясь, переступить

порог, как Швебелдокас захлопнул дверь и задвинул изнутри деревянный засов. У хлева лениво тявкнула собачонка. Вот собачья доля лаять днем и ночью. Немногим лучше и Каролису — нету покоя, нету передыху, одни смотрят как на лютого зверя, другие, может, и хотели бы помочь, но только плечами пожимают, лучше повременят да посмотрят, что к чему. А весна ждать не станет, мигом сгонит с полей снег, пашни подсохнут, придется выйти в поле. Как выйти? С чем выйти, когда все так… так… Каролис постоял во дворе, у сеней, закурил сигарету. При людях старается сигарет не курить — чтоб барином не называли, — цигарку скручивает и коптит, как все, но теперь никто не видит, сплетен не разнесет. Под ногами скрипел снег. Морозец. Хотя луну заслоняли жиденькие облака, ночь была светлая, проторенная тропа убегала из двора и за садом сворачивала к дороге. Никуда сегодня больше заходить не станет, хватит с него. Лучше завтра. Возьмет бригадира — вдвоем будет веселее — и с хутора на хутор, под лай собак. Так надо.

— Стой!

Каролис споткнулся. «Бежать!» — мелькнула мысль, но голос близко, а поле пустое и ровное как стол. Обернулся и в нескольких шагах, возле прутьев вишенок, увидел человека. Лязгнул затвор винтовки.

— Иди-ка сюда!

Ноги не повиновались, и Каролис только пошатнулся. Подскочил низкий гривастый парень:

— Как фамилия?

Каролис стиснул зубы. Прутья вишенок зашевелились, и со снега поднялись еще двое. Один был в белой одежде.

— Язык проглотил, — усмехнулся гривастый. — Сразу в штаны наклал.

— Заговорит, — сказал мужчина в белом.

Густас!

Бежать! Так и так…

Гривастый, словно угадав мысли Каролиса, цапнул его за руку, крепко сжал и в то же время кулаком другой саданул под ложечку. Удар был настолько неожидан, что Каролис согнулся, и тогда чем-то твердым его шарахнули по затылку. Когда очнулся и хотел встать, почувствовал, что руки связаны за спиной.

— Встань, пред-се-да-тель! — Сапог Густаса пнул его в бок. — С лежащим разве разговор.

Гривастый схватил Каролиса за плечи, поставил на ноги и просипел:

— Стоя окочуришься.

— Не доставая ногами земли, — добавил Густас и двинул дулом автомата в грудь. — Иди! Прямо, — показал в поле.

Каролис брел, почему-то надеясь, что вдруг загремят выстрелы народных защитников. Неужто и на сей раз на ночь в город подались?

Кто-то схватил его за шиворот, чьи-то руки поднялись над головой, и Каролис почувствовал на шее шероховатую веревку. Остановился, будто ударившись в стену.

— Иди, иди! — сказал Густас. — Или наш галстук для тебя слишком прост?

Густас и эти двое загоготали.

Каролиса

гнали все дальше от засыпающей деревни. То тут, то там лаяли собаки.

Ночь была глуха и слепа.

Остановились под старыми липами.

Гривастый перебросил через сук веревку, дернул. Петля сдавила горло, Каролис захрипел.

— Хо-хо, не нравится? — спросил Густас; он стоял перед Каролисом, словно белый призрак. — Пред-се-да-тель Йотаута, настало время нам с тобой расстаться. Достаточно послужил большевикам, сейчас отправишься к чертям прямо в котел со смолой.

Густас махнул рукой. Двое мужчин так дернули за веревку, что Каролис и не почувствовал, как земля ушла из-под ног. Жуткие тиски сдавили горло; хотел пальцами ухватиться за веревку, но руки были связаны. «Люди!» — крикнул он, но не расслышал голоса, только хрипение. Почему он раньше не кричал? Почему?.. Тело дернулось, словно кто-то его сгибал, и он повалился на снег.

Сколько раз это повторялось, Каролис потом не мог вспомнить. Придя в сознание, отдышавшись, лежал на снегу. Веревка уже не резала шею, руки были свободны.

— Слышишь, пред-се-да-тель? Встань, черт возьми, когда я с тобой разговариваю!

Они схватили его, оторвали от земли. Каролис едва держался на ногах.

— Вбей в свою пустую башку! Завтра скажешь людям: забирайте свой скот, все забирайте, что кому принадлежит, потому что это ваше, не колхозное. Слышал?

Каролис не ответил. Единственным его желанием было — не упасть. Только не упасть!

— Завтра скажешь! И все людям раздашь. Будет так, как я хочу! А если нет… И тебе, и всей твоей семье — крышка! Веревку мы оставляем на другой раз, на последний. И чтоб язык держал за зубами. Пошел домой!

Не упасть, только не упасть.

Как сделать шаг и не упасть?

— Иди! — рявкнул Густас. — Марш!

Каролис ни живой ни мертвый побрел по полю.

Утром на ферме первой встретил жену Швебелдокаса. Хотел сказать: передай своему, что семена не понадобятся, но промолчал. Кликни женщин, приказал. И подумал: хорошо, что мать ушла в Пренай, к Саулюсу.

…Каролис оглядывается — он уже в самом конце деревни. Если будет бродить по полям, ни горсточки ржи не достанет. Пошел бы дальше, сел в автобус, уехал туда, где никто его не знает, там бы спросил… Но ведь мать сказала: ржи с земли Лепалотаса. Так мать хочет…

Он знал, что от хутора Банислаускаса ни следа уже не осталось. Даже хлева снесли, бульдозером землю выровняли. Вот бы увидел старик Банислаускас! Может, жив еще, говорят, отписал из Америки родственникам, все грозился вернуться. «Освободят американцы Литву, и Банислаускас тут как тут», — смеялся Казис Гервинис, строя свой дом на месте хутора Банислаускаса. Неплохо выглядит дом Гервиниса, из силикатного кирпича, крыша из красного шифера, возле дороги густая живая изгородь. Только яблоньки еще тщедушные. Все здесь новоселы, у всех сады молодые, пять или три года назад посажены, у иных только этой весной. Негде от солнца спрятаться, вся жизнь на виду у каждого, кто едет или топает по дороге.