Ошибка молодости (сборник)
Шрифт:
Рая уходила на кухню и ставила на плиту чайник. Минут через десять, пошатываясь, из комнаты выходила заспанная лохматая Зойка. Она плюхалась на стул и брала бутерброд с колбасным сыром.
Медленно пережевывая, Зойка смотрела в окно и гундосила:
– Опять дождь. Туфли промокнут. На чулках две зацепки. На вечер в школу пойти не в чем. Сыр этот липкий надоел. Хочу колбасы с огурцом и кофе.
Мать молчала, отвернувшись к плите. Потом оборачивалась и говорила:
– Перебьешься.
Это означало – перебьешься без новых туфель,
– И вообще – поторапливайся! – прикрикивала она. – Вон на часы глянь! Опоздаешь, неровен час.
Зойка махала рукой:
– Куда спешить-то? На каторгу эту всегда успею. – И шла причесываться и одеваться. У зеркала она замирала и поворачивалась то в профиль, то в фас, каждый раз удивляясь своему отражению. Зойка и вправду была сказочно, невообразимо хороша. Что есть, то есть.
Рая смотрела в окно на медленно бредущую к школе дочь: небрежно заколотые волосы успели растрепаться от ветра, портфель почти волочится по земле.
– Жопой виляет, – качала головой мать. – Как баба прям, царица небесная, прости, Господи, нас грешных. – И, оглянувшись, Рая мелко и быстро крестилась. Потом она смотрела на часы и быстро одевалась, каждый раз радуясь, что работа у дома, в соседнем дворе, только перейти улицу.
Впервые Рая появилась в нашем дворе с трехлетней Зойкой в конце лета. В одной руке коричневый картонный чемодан, в другой – упирающаяся, орущая, толстая кудрявая девочка с красным атласным бантом в густых смоляных волосах.
Комнату они заняли в одной квартире с Кларой, старожилом нашего дома. После смерти мужа ее уплотнили, решив, что старухе хватит и одной комнаты. Куда больше? С жильем в столице, знаете ли…
Кларина мебель никак не вмещалась в маленькую комнату, и шифоньер из ореха с вырезанными на дверцах лилиями и гранеными стеклами остался в большой комнате, той, куда заселились Рая с Зойкой. Там же осталось и трюмо с перламутровыми кубиками, и огромная люстра с мутными подвесками и потемневшей от времени бронзой.
Тетки, сидящие на лавочке у подъезда, переглянувшись, принялись жарко обсуждать новую жиличку: гордая – морду задрала и мимо, – а девка чернявая, нерусской породы. И нищие, видать, из вещей только чемодан потрепанный.
В общем, не понравились им ни Рая, ни Зойка. Не понравились – и все.
Так и создалось в тот первый день общественное мнение. И, как часто бывает, осталось навсегда.
Неразговорчивую Райку считали заносчивой и гордой. А чем гордиться? Одна, без мужика, нищая как церковная мышь, работает диспетчером в ЖЭКе. Тоже мне, фифа!
А про Зойку и вовсе ходили самые противоречивые слухи. То Райка сбежала с табором – и это в пятнадцать-то лет! – а потом красавец цыган, ее возлюбленный, женился. Естественно, на своей, таборной. И Райка вернулась в деревню уже пузатая. Родители-староверы беременную дочь в дом не пустили, и рожала она у повитухи, которая скоро от нее избавилась.
Еще
Дальше. Райка устроилась в богатую еврейскую семью. Домработницей. Сошлась с сыном хозяев, студентом. Когда забеременела, возмущенные и оскорбленные хозяева ее выкинули. Зачем им дура деревенская, сами посудите?
Правды никто не знал. Райка молчала как рыба. Общалась только с Кларой. Благодарила за шифоньер и трюмо, а вот люстру не любила – мыть «стекляшки» было муторно, да и свету мало. Как денег скопила, купила польский светильник. Три рожка и разноцветные пластиковые плафоны. Красный, желтый, зеленый. Как светофор.
А Кларину люстру вечером снесла на помойку. Утром ее уже не было.
Зойка была нелюдимой. Сама ковырялась в песочнице со своим единственным дырявым жестяным синим ведерком и ржавым совком. Девчонки возились рядом и подозрительно поглядывали на нее, а она глаз не поднимала и в игру не просилась. Гордая. В мать.
Тома Забелина жила в отдельной квартире над квартирой Зойки. С этой девочкой тоже не дружили, говорили, что она страшная и сопливая. Тома и вправду вечно хмыкала и хлюпала носом, сморкалась в грязный платок и красотой не блистала. Тощая, угловатая, с жидкими серенькими волосами, заплетенными в крысиную косичку, с вечно красными, воспаленными глазами в белесых редких ресницах, длинноносая, с узкими, всегда поджатыми губами.
Тома выходила во двор и садилась на лавочку рядом с бабками. Те двигали толстыми задами, освобождая место для тощей девочки. Ее жалели – называли болявой и доходягой. Томина мать работала в столовой поваром и продавала соседкам мясо и масло. По дешевке, разумеется.
Всем было выгодно – и соседкам, и ей самой: семья накормлена, и излишки сданы.
Светку, Томину мать, не любили, справедливо называя ворюгой. Но – между собой, шепотом. Дешевого мяса и масла хотелось всем. Томкин отец работал прорабом на стройке. Говорили, что денег гребет немерено – тоже ворует: то унитазы польские продает, то плитку салатовую, дефицитную, то обои в блестящую полоску.
Еще говорили, что дома у них все в хрустале и бархате. Правда, этого никто не видел – в дом никого не звали. Если звонил почтальон или соседка, Светка выходила на лестничную клетку и закрывала за собой дверь.
Тома с Зойкой – два изгоя – подружились, что вполне объяснимо.
Тома пригласила Зойку в гости. Та замерла на пороге комнаты.
– Это у нас зал, – строго сказала Тома. – Руками ничего не трогай!
Зойка сглотнула слюну и кивнула. Такой красоты она никогда не видела. Просто дворец царский, а не квартира! На окнах бархатные шторы, на стенах картины – цветы и фрукты. И еще – русалка на валуне. Красивая, как богиня. Мебель полированная, блестящая. Горит прям на солнце. И ваза на столе горит, переливается.