Ослепительный нож
Шрифт:
– Ишь ты!
– воскликнула Мамонша.
– Из двух сотен лучших дев меня избрали государевой невестой, - поведала Евфимия.
– Сам царь избрал!
Боярыня глядела на неё, как на пришлицу с того света.
– Ты видела царя?
– Как вот тебя. Воочию.
– Каков он?
– Невысок. Немного тучен, - стала вспоминать Евфимия.
– Взором и лицом приятен. В безрукавом зипуне белой тафты. А шапка… Нет, не золотая. Бархатная, цветом шафранная, окол соболий, двоеморхая. А в шапку вшита запона алмазная. Мой тамошний родитель Раф Всеволожский сказывал: на ней камней
– Твой тамошний отец не Иван Дмитрич?
– расширила глаза Мамонша.
– Вовсе не похожий на него. И не боярин. Дворянин, - растерянно произнесла боярышня.
– Стань я царицей, стал бы он боярином.
– А ты царицею не стала, - подсказала амма Гнева.
– Испрокужена была придворными злецами и сослана за Камень, видать, в землю Югорскую, - понурилась Евфимия. Потом пытливо исподлобья взглянула на хозяйку кельи.
– О моей тамошней беде как тебе ведомо?
– Я твой лазоревый источень приносила Агафоклии, - призналась амма Гнева.
– По этой опояске она проникла в твою дальнюю судьбу. Только увидела тебя совсем иную.
– Я там была с собой несхожей, - подтвердила Всеволожа, - выше, краше…
Опекунша с опекаемой примолкли в размышлениях. Потом взволнованная гостья вслух подумала:
– Обо мне ведунья рассказала, а о царе - ни слова…
Ответ был прост:
– Князья, цари для Фёклы не важнее пчелиных маток для орлицы. Попросту она о них не мыслит.
Евфимия полюбопытствовала:
– А для себя-то что она увидела в грядущем? Амма Гнева, помрачнев, произнесла чуть слышно:
– Смерть в огне.
– А для тебя, мой свет?
– набралась смелости Евфимия.
– Твоей души в паломничество не посылывала?
Боярыня лишь покачала головой.
– И ничего тебе не предрекла?
– Клещами красными не вытянешь, - совсем уж прошептала амма Гнева и встрепенулась: - Смеркается. Пора дровец внести да затопить очаг. Ты тут побудь. Я мигом.
Однако же Евфимия не утерпела, покинула избушку вслед за хозяйкой и поражённая застыла на пороге.
Её оглушил звук, тягучий, нутряной, скребущий уши. Он шёл как будто с серой пелены небес, хотя на самом деле - сквозь большие чёрные деревья. Подобный звук она слыхала в Зарыдалье. Это был рёв быка.
– Ах, Акилинушка, вернись!
– испуганно звала боярышня.
– Неподалёку бык заблудший. Не закатал бы!
Амма Гнева принесла беремя дров.
– Голубонька, ну что ты всполохнулась? Это вовсе и не бык. Бугай! Птица такая вида цапли. Большая выпь. Головка с кулачок, а голос бычий. Взойди в избу.
У аммы Гневы при входе полено из беремени упало на пол.
– Ой!
– вскрикнула она.
– Ты испугалась рёва бугая, а я - нечаянного гостя.
Очаг приятно запылал. Избушка осветилась без светца. Хозяйка стала собирать на стол.
– Теперь-то поняла, Офимьюшка, что мои страхи за тебя отнюдь не ложны?
Боярышня любовно обняла свою пестунью.
– Не допускай до сердца, матушка, такие страхи. Агафоклия, нет спору, чародейка. Однако же она способна увидать не явь, а только сон. В том сновидении, куда я погрузилась её чарами, всё было, словно наяву. А пораскинь умом - ведь это же мои мечты! Жду возвращения
Тут келья погрузилась в темноту.
– Очаг погас, - вздохнула амма Гнева.
– Сиди… Отыщу трут, сызнова вздую огонь…
– К чему бы это?
– прозвучал во тьме вопрос Евфимии.
– Что?
– Амма Гнева чиркнула кремнёвыми каменьями.
– К чему бы вдруг очаг погас? Хозяйка раздувала пламя, потом сказала:
– К нечаянному гостю…
В дверь вскоре заскреблись.
– Кто там?
– Боярыня сняла засов и радостно воскликнула: - Янина!
– Однако тут же увидала, что гостья не одна. И сурово обратилась к её спутнице: - Как ты осмелилась покинуть боярский дом, Бонедя?
– Пани Бонэдия!
– поправила, входя, полячка и сразу бросилась к Евфимии: - Оццец!.. Оццец!..
Не зная подходящих русских слов, шляхтянка перешла на польские. А её спутница, тоже полячка видом, но в сравнении с Бонедей не красавица, перевела слова подруги:
– Вчера отец твой с государем прибыл на Москву. Василиуса царь ордынский поставил на великое княжение. Иван Дмитрич ждёт тебя домой немедля.
8
Отец с дочерью сидели рядком в палате для уединённых письменных занятий и не могли наглядеться друг на друга.
– Взросла стала!
– улыбался Иван Дмитрич в пышные усы, поглаживая бритый подбородок.
– В пору под венец идти. А венец уж близок.
– А у тебя седины прибавилось, - дотрагивалась Евфимия тонкими пальцами до густых белых кудрей отца.
– Ещё бы не прибавиться!
– Боярин вздохнул, вспоминая тяжёлую ордынскую прю.
– Знаешь ли, что Настасья Юрьевна по приезде мужа в одночасье скончалась?
– Господь с тобою!
– Евфимия прижала руку к груди, как бы переживая сызнова недавние злоключения в обществе Анастасии Звенигородской.
– Не посылывал князь Юрий вестонош, мыслил из собственных уст потонку сообщить супруге о своём поражении. А напрасно. Властолюбивое сердце княгини неожиданности не перенесло…
– Расскажи, батюшка, о столице ордынской, - поспешила переменить речь Евфимия.
– О, Сарай не Москва!
– охотно заговорил боярин.
– Богач город! Здравствует на берегу Ахтубы в двух днях пути от Астрахани, почти в ста древних вёрстах от Царицына. Мечети каменные. И два превеликих здания. В одном плачные залы, обитые серебром. Туда не пускают. Там прежние ханы покоятся. Нельзя видеть. В другом - царь живёт. Глубокие рвы вокруг выкладены кирпичом. Стены из белых плит с муравлеными украшениями. Есть дома островерхие, как в германских землях.