Ослепительный нож
Шрифт:
Страж поскрёб дверь.
– Тебе пора?
– вздрогнул Василиус.
– А знаешь, - попыталась Всеволожа сбросить груз с души, - матушка твоя лучших наших слуг сгубила. Шиши, оплаченные ею, подстерегали и хватали их в пути, а мясники Ефрема Картача запытывали до смерти. Ты ведал?
Низвергнутый великий князь, пристально глядя ей в глаза, тряс головой.
– Прощай, моё несбывшееся счастье, Евушка! Со сладкой мыслью приму смерть. Этой последней мыслью будет твоё имя…
Пройдя за приставом по переходу к противоположной повалуше, Евфимия вошла и увидала два
– Ты?
– дёрнулась лицом Витовтовна.
– Зачем?
– Ой, матушка, - вскочила Марья, - я просила братца умолить Офимьюшку взглянуть на наши страсти и припасть к ногам отцовым. Ведь боярин Иоанн в чести у Юрья Дмитрича. Теперь не верю, что пришла!
– Она сама упала на колени перед Всеволожей, обхватила её ноги.
– Не попомни зла! Приди на помощь! Ежели бы ты была на моём месте…
– Я на твоём месте не была бы, - перебила Всеволожа жалкую толстуху Марью.
– Не взбреди на ум твоей свекрови нарушить клятву, не было бы никакой усобицы. И вас бы нынче в тараканьем доме не было.
Тут Софья поднялась.
– Встань, Марья. А ты, - метнула она колкий взор в Евфимию, - забудь мечтать о прежнем. Я изначально не желала иметь тебя невесткою. Лгала по крайней надобности. Надобность отпала, ложь отринута.
Евфимия при этой откровенности оперлась спиной о стену.
– Стало быть, отец был прав, тебя возненавидя. Уж коль пошло на прямоту, покайся в смерти Елентея и других…
– Покаяться?
– Витовтовна уставилась на Всеволожу глаза в глаза.
– Ведь ты с приспешницей убила Картача, когда он стал для вас опасен. Я же после измены Иоанна видела в тебе опасность и вовремя стремилась вскрыть её, а зло предупредить.
– Меня посылывала к батюшке с примирными речами и мне не верила?
– пыталась объясниться Всеволожа.
– Не верила, - призналась Софья.
– Не верю и теперь. Гляди, как мы сидим за приставами. Перескажи отцу. Порадуйтесь обое. А тебе, трусиха, - обернулась она к Марье, - кто велел к врагине за помогой посылать? Немощный твой дух велел?
Евфимия, стуча зубами, пошла к двери. При выходе с трудом произнесла:
– Из вас троих ты, бывшая государыня моя, одна достойна смерти. Да жаль, твоя судьба неотделима от сыновней.
Бунко, метавший по-простолюдински зернь за пристава, уступил ему место за столом. Евфимия, укутанная понкой, идя за Карионом, услышала короткий разговор:
– Кто эта жонка, Семён Яма?
– Тебе всё знать да ведать! Должно, великокняжья сродница. А ты видал - молчи!
Луна сияла на дворе, словно ночное солнце. Небо очистилось. Ветер направлял пушной колдунчик на шесте в сторону Москвы-реки.
– Довольна ли, Евфимия Ивановна, походом?
– спросил Бунко.
– Послушала другую сторону, - задумчиво, как бы самой себе, ответила боярышня, - а здесь, - уткнула палец в лоб, - узла не развязала.
Простились во дворе монастыря.
Очнулся дремлющий Кумганец и погнал Каурку на другой конец Кремля к дому Мамонов.
Ворота
– Въезжай, боярышня Евфимия!
Выйдя из кареты во дворе, гостья узнала Богумилу. Невзрачнейшая из лесных сестёр девка-чернавка, угадывавшая, как амма Гнева уставляла лучины на полатях, сейчас угодливо держала дверцу кареты.
– Вот так встреча!
– обрадовалась Всеволожа.
– Ты не иначе воротницей служишь у Акилины свет Гавриловны?
Богумила улыбнулась.
– Нынче у аммы Гневы девичья челядь. Я, Полактия, Власта и Янина к ней явились по понадобью. Вот углядела сквозь ворота, что ты едешь, и отворила.
11
Набаты били, как колокола. Огромнейшие барабаны буйволовой кожи сзывали московлян к великокняжескому терему. Не всех пускали в Кремль, по выбору. И всё же людства собралось у Красного крыльца премного. Не толпа, а глота, говоря по-древнему. Евфимия ждала боярыню Мамонову, сидя у себя в одрине, как на иглах. Вся приодета с помощью Полагьи. На голове девичья кика с рисками. А вместо летника по случаю неведрия - распашная телогрея, с длинными до подола рукавами, отделанная кружевом, застёгнутая спереди от ворота до низу тридцатью пуговицами.
Боярышню задерживало опоздание Мамонши. Накануне, после свиданья с узниками, договорились отыскать средство, чтобы одолетель подобрей был к сверженному, не велел казнить, а велел миловать. Амма Гнева обещала принести. Набаты уже бьют. Вот-вот пленных приведут ко Красному крыльцу всем напоказ. Однако Акилины нет как нет. Евфимия покусывает губы, смыкает-размыкает тонкие персты. Улавливает ухом лёгкие шаги по переходу…
Уф, наконец-то отворилась дверь. Вот и амма Гнева!
– Прости, мой свет. Такая толчея в Кремле! Колымага двигалась улиткой.
– Что принесла?
– вскочила Всеволожа. Боярыня достала из-за занавески сарафана плоский чёрный камень. Он как раз пришёлся в её почти мужскую, крупную ладонь.
– Потрогай-ка. Это добряш-камень. Из земли арабской. По-татарски именуется «камык».
Евфимия тихонько переняла его и ощутила теплоту. Приятное, покойное тепло перешло в руку, растеклось по телу.
– Отчего целит сей камень?
Акилина дотронулась до гладкой черноты, как бы жалея расставаться с ласковым предметом.
– Целба его от разных хворостей. А главное, от внутреннего зла, во власти коего порою совершаешь неслйчные твоему нраву, студные поступки. Иди и подари тому, в чьей воле нынче судьба поверженных.
Проходя с Мамоншей через столовую палату, боярышня увидела своих лесных знакомок Власту и Полакию.
– Моя охрана!
– обняла их амма Гнева.
– Богумилу и Янину не взяла, оставила кормить и обиходить Андрея Дмитрича. Он с головой ушёл в свои занятия. Даже отказался к Красному крыльцу идти, поздравствоваться с новым государем. А ты ступай. Мы обождём.