Ослепительный нож
Шрифт:
– Господин, должно быть, там…
Боярин, будто заточенник, мерил сени, шагая из угла в угол. На нём был долгополый опашень с широкими короткими рукавами. Удивясь нечаянным гостьям, он глянул из-под седых бровей.
– Каким ветром вас занесло? Ты вроде дочка Ивана Дмитрича, боярышня Всеволожа. А ты?
– Она моя девушка, - сказала Евфимия о Янине.
– Чем я, старик, обязан посещению таких молодиц?
– чуть улыбнулся боярин, как бы отвлёкшись от тайных дум.
Всеволожа приблизилась.
– Оберегайся, Симеон Феодорович.
Морозов приоткрыл рот, да так и застыл, не находя слов.
– Слышал я, - молвил он наконец, - умна дочь Ивана Дмитрича, чрез меру умна. А теперь не верю.
– И не верь, боярин, - согласилась Евфимия, - Только оберегай себя.
– От кого?
– переставал собой владеть мрачный пред тем Морозов, - Ежели верно истолковал твои слова, от Косого? Да ты, случаем, не рехнулась, умница? Где взяла эти вздоры? Сама измыслила?
Евфимия огляделась. Ни на одной из стен сеней не узрела рогатой ляховицкой секиры.
– Где висит твой оскард, Симеон Феодорович?
– спросила боярышня.
– Мой оскард висит в Набережных сенях, - ошалело глядел на неё боярин.
– А тебе почём знать о нём? Ты у меня впервой.
Тут Евфимия вспомнила, что хоромы Таракана о двух сенях, вторые сени глядят по-над крепостной стеной на Москву-реку, отчего называются Набережными сенями.
– Там… вот там… - начала она.
– Да чего же мы тут стоим?
– спохватился Морозов.
– Пройдемте в гостевую палату, я вас клюквенным морсом попотчую…
Он провёл девиц во внутренние покои, усадил на скамье с бархатным полавошником, расшитым цветами, зажёг на поставце шандал о шести свечах. .
– Авксентий!
– кликнул он слугу.
Однако вместо Авксентия отозвался очень знакомый боярышне голос с противоположной стороны хором:
– Семён Фёдорыч, выдь на миг!
– Боже! Это Васёныш!
– вскочила она, сложив ладони под подбородком.
– Ну и что ж, что Косой?
– усадил её обратно Морозов.
– С деловой срочной речью пришёл ко мне. Только пошто через Набережные сени? Ну, да я скоро. Морс вам принесут немедля. Погостюйте у вдовца малую минуту.
– Не пускай его туда, - шепнула Всеволоже Янина.
Боярин погрозил ей пальцем, а Евфимии кивнул.
– Я тотчас…
Ведалица бросилась вперёд, заслонила собою дверь, старик же, как дорогую игрушку, бережно убрал с дороги маленькую гостью и вышел.
Янина бросилась к Всеволоже.
– Говорила же, предначертанного не перечеркнуть!
Евфимия решительно последовала за Семёном Фёдоровичем. Мысль ещё у неё мелькнула: тихо впереди, стало быть, речь мирная, ложная тревога… Позади следовала Янина. Появился и челядинец в зипуне до колен, видимо, Авксентий.
Вдруг всех приковал к месту полный ненависти вопль Косого:
– Ты сгубил нашего отца! Ты злодей, крамольник! И… стук, будто уронили беркушку ржи.
– Кто вы, боярышни? Что там сталось?
– лепетал Авксентий позади.
Стоя в
Евфимия не сразу вошла. Она стояла под впечатлением глаз Шемяки, встретившихся с её глазами. Потом увидела Морозова на полу с рассечённой грудью и услышала жалобный вой Авксентия:
– Лю-ю-ю-ди-и-и!
Янина деловито склонилась над телом и, удостоверившись, опрометью побежала из сеней, таща за собой боярышню.
– Погоди… Помощь не нужна ли?
– упиралась Всеволожа.
– Мёртв он, мёртв!
Минуя низкую калитку со стороны заулка, куда месяц назад входила с Карионом, Евфимия схватила за плечо Янину.
– Отворена!
Тот самый страж, что их впускал, теперь исследовал калитку, то поднимая, то отводя фонарь.
– Думал, попритчилось, а въяве… Непрочный внутренний запор был сбит.
– Боярина убили, - сказала трепетавшая Янина. Старик выронил фонарь.
– Те двое, двое… Их кони были тут, в заулке!
– причитал он, бежа к дому.
Евфимия со спутницей вернулись на усадьбу Всеволожей, когда стемнело. А темнеет летом поздно. Хоромы спали. Лишь отцово окно светилось. Дочь, постучав и получив соизволение, вошла. Иван Дмитрич оторвался от своих писаний.
– Не спишь?
– Ты тоже полуношничаешь, батюшка?
– Готовлюсь доложить заутро государю, как отвести беду…
– Не поздно ли?
– И дочь, набрав полную грудь воздуха, оповестила: - Только что Шемяка и Косой убили Симеона Фёдорыча Морозова.
13
Полагья собирала вещи. Каждую называла вслух. А Евфимия заносила всё в длинный бумажный свиток, как имена в синодик. Кумганец доставлял коробья к подводам. Из открытого окна видно и слышно было, как новый конюший Олфёр Савёлов распоряжался каретниками и возницами, готовясь к длительному пути.
– Пояс большой с жемчугами, - перечисляла Полагья, - пояс сердоничный, окован золотом, два чума золотых больших, два чума поменьше, кожух жёлтый, объярекный, два кожуха с алмазами, бугай соболий с наплечками…
На сердце Евфимии - тяжесть от прощания с Устей. Позабытую женихом невесту отослали в Тверь к матери. Слёзы в два ручья, причитания - всё было накануне. А в день отъезда княжна обледела, как крещенское изваяние на краю Иордани. Казалось, вот-вот случится с ней обумор, когда дева падает навзничь, закатив очи. Однако, Бог миловал, обошлось. Каково-то будет влюблённой Усте в строгой женской обители, где клади да клади поклоны, а мечтать о мирском не смей. Не понудила бы неудачницу инокиня-матушка надеть клобук…