Ослепительный нож

Полуян Вадим Петрович

–  Карион открывался передо мною, - тихо вымолвила Евфимия.
– Да всуе оказалось просить Бонэдию сменить веру. Она тут тверда как камень.

–  Зато в ином не тверда, - осудила Устя.

–  Надо рязанца уговорить, - предложила Янина, не обратив внимания на слова княжны.
– Не примет ли он истинную веру?

–  Карион в вере истинной, - возразила Евфимия.

–  Прости за мою погрубину, - спохватилась полячка.
– Только где же для наших влюблённых путь к благозаконному браку?

Всеволожа призналась:

–  Не ведаю.

–  А

вот я на ложе с возлюбленным невенчанная не лягу, - твердила своё Устинья.

–  Не зарекайся, - остерегла Янина.
– Судьба коварна.

–  Моя судьба - мачеха!
– в один шаг вступила в своё горе княжна.
– Не дождаться мне свадьбы!
– зарыдала она.
– Отошлют в Тверь, в обитель, где инока-матушка отреклась от жизни. Не поменяться мне кольцами с другом Васенькой. Не люба я его сердцу…

–  Успокой её, сестрица Янина, ты же провидица, - тихо попросила Евфимия.

–  Амма Гнева рассердится, коли правду скажу, - прошептала полячка.

–  Стало быть, правда нехороша?
– шёпотом спросила Евфимия.

–  Чего шепчетесь?
– рассердилась Устя.

–  Спрашиваю, скоро ли Акилина свет Гавриловна питомиц своих отправит в Нивны, - по нужде солгала боярышня.

–  Завтра мы туда едем, - как бы на вопрос отвечала Янина.
– Остаётся лишь Власта. Она ещё здесь амме Гневе понадобна.

–  Вруньи, - надулась Устя.
– Я слышала: Янина не хочет прозреть мою судьбу с Васенькой.

–  Отчего ж не хочу?
– смутилась полячка.
– Однако мне для прозренья вещица требуется от твоего жениха. А её и нет.

Евфимия прикусила губу, зная, что воспоследует за этими словами.

Устя вскочила, порылась на своём одре в изголовье и протянула вещицу:

–  Вот…

То была перстянка Косого.

Янина растерянно осмотрела изделие из тончайшей лайки.

–  Ин, будь по-твоему. Вели Полагье принесть горшок с колодезной водой, только что зачерпнутой.

–  Макитра, в коей трут мак, не сгодится ли?
– спросила княжна.

Янина кивнула. Кликнули Полагью. На лавке появился глиняный облитой горшок с водой. Провидица склонилась над ним и деловито зашептала на ляховицком языке, время от времени погружая персты в воду.

–  Обмакни, невеста, мизинец, - обратилась она к Усте.

Та повиновалась и удивилась:

–  Колодезная вода… тепла! Вновь тихий невнятный шёпот…

–  Обмакни перст указательный.

–  Горяча!
– отдёрнула княжна порозовевший палец.

Колдунья кинула в горшок перстянку, и вода окровавилась.

Наблюдавшая Всеволожа не придала этому значения: перстянка-то крашена.

–  Засвети свечу, прилепи сюда, - указала Усте лесная дева на край макитры.

Та всё исполнила, хотела заглянуть в горшок, однако рука колдуньи отвела любопытную.

–  Ты глянь, - Янина поманила Всеволожу.

Евфимия приблизилась и отшатнулась. От макитры пахло свежей кровью. Провидица тянула за рукав, и Всеволожа взглянула…

Она увидела в неверном свете бревенчатые сени. На стене висел оскард, рогатая, как будто ляховицкая, секира, о каких рассказывал

бывавший в Кракове отец. А на полу лежал в кровавой луже… конечно же… бородка клинышком, лицо сухое… конечно же, это боярин Симеон Феодорович, это Морозов с рассечённой грудью… В дверях будто бы Шемяка с искажённым ликом. А кто склонился над убитым?.. Вот распрямился, отирает меч… Это Васёныш!
– чуть не вскрикнула Евфимия. И тут же вспомнила недавние слова отца: «Нацелил устье своего меча не на врага, на недоумка Морозова»…

Боярышня одним дыханием задула чадящую свечу.

–  Полагья!
– приотворила она дверь.

–  Почему вы ничего не говорите?
– наступала Устя.
– Почему Офима загасила свечку? Почему так неприятно пахнет?

–  Отведи её в мою одрину, - приказала боярышня Янине.

Потемневшая лицом колдунья обняла княжну, почти насильно повлекла с собой.

–  Идём, идём, сердечко! Волхвование не удалось… Тут же после них вошла Полагья.

–  Выплесни и закопай, - сказала госпожа, указывая на макитру.
– Перстянку же сожги, не прикасаясь.

В когдатошней одрине постригшейся сестры Анисьи боярышня нашла чёрную понку и накинула, глухо подвязав под подбородком. Глянула в окно: смеркается. Сапожки-чёботы сменила на простые башмаки. Подошла к своей одрине, прислушалась за дверью. Там вскоре бормотание Янины сменилось тишиной.

Когда полячка вышла, Евфимия тихонько попросила:

–  Сопроводи до дома Таракана.

–  Тебе он ведом?

–  Ведом.

–  А понадобье?

–  Предотвратить убийство. Янина покачала головой.

–  Что предначертано, нам не перечеркнуть. Однако же пойдём, коль приглашает совесть.

–  Что Устя?
– беспокоилась Евфимия.

–  Усыпила бедную. Пусть отдохнёт. Её ждёт жертвенная жизнь.

–  Как ты сказала? Жертвенная?
– испугалась Всеволожа.
– Почему знаешь?

–  По страждущим глазам, - тянула её за руку Янина.
– Идёшь ты или нет?

Пошли к чёрному ходу. Огородом, потайной калиткой, отпертой хозяйским ключом, вышли на зады усадьбы.

Оказавшись в узком кривом проходе меж двумя тынами, боярышня припомнила ту ночь, когда бежала из дому. И страшно стало, как тогда. Зато теперь не растерялась, куда идти. Уверенно вела Янину переулками да тупиками. Вот и подпёртый сваями Заруб с крутеньким спуском к Москве-реке. Вот и подворье Кирилло-Белозерского монастыря. Напротив Афанасьев монастырь. За ним хоромы Таракана, занятые Морозовым.

Сегодня Всеволожа не с начальником кремлёвской стражи, а с несведущей Яниной. Поэтому не стала подходить заулком к глухой калитке, что было ближе. Там не достучишься. У главных-то ворот стучали до разогрева колотушки.

–  Кто?
– раздался дурной голос, коим лишь во сне кричат.

–  К боярину Морозу от Иоанна Всеволожа, - ответила Евфимия как можно басовитее.

Смурый страж повёл их к терему с большим подклетом, где на сей раз оконце не светилось. Повёл к сеням, что выходили внутрь Кремля. Их узкое высокое окошко источало жёлтый свет.