Ослепительный нож
Шрифт:
Кареть ещё чуть продвинулась. И вот стало видно, как тощий согбенный старец преградил путь Васёнышу. Евфимия тут же узнала старца. Вспомнила Дом преподобного Сергия, прю князя Юрия с послами московскими, восхищенный шёпот толпы: «Григорий! Григорий!» Бонедя тогда описала старца единым словом: «Мощи!» Юный Корнилий, уходящий из мира, сказал о нём: «Всем враждотворцам необинующий обличитель. Молитвенник пустынного жития. Провёл десять лет в затворе». Как было не узнать? Это Григорий Пелшемский. Игумен обители, что созрела на пустыньке среди
– Что там за катавасия?
– теребила Неонила боярышню, высунувшуюся чуть ли не по грудь из окна карети.
Всеволожа, не обратив на неё внимания, пыталась доспроситься Нелюба:
– Что он говорит?
Не в пример Немиру, молчаливый Нелюб уст не разомкнул. Отвечал за него ближний всадник:
– Отшельник закрывает нам путь. Вещает, мол, невязь царит в государстве нашем, то есть недостаток крепости, связи, державы. Велит положить вражде дерть и погреб.
Тут князь ястребино-взмахнул рукой. Монахи были рьяно оттащены. И в следующее мгновение сухое тело Григория Пелшемского, перелетев через оперенье моста, скрылось, падая в реку.
«Ах!» - прошло по пёстрому воинству и затихло. Рать устремилась дальше волей её вождя.
– Утоплен! Утоплен!
– надрывалась Евфимия.
– Охолонись, боярышня, - наконец-то разомкнул рот Нелюб.
– Чай, с берега видели. Авось вызволят. Останется старик жив. Душа телу спорница!
В вологодском кремнике ожидал разор. Наместник с боярами «задали лататы» по выражению Бекшика-Фомы. Сам же татарин стоял на красном крыльце с питейной чашей в руках.
– Полный каул романеи! Пригубь заморского вина, - предлагал он Нелюбу.
Евфимия попросила Неонилу вызнать о судьбе старца. Слава Богу, известия были добрые. Григория Пелшемского спасли, увезли в обитель.
– Недоказнили святого, жив!
– радовала Неонила. По её же объяву Василий Юрьич навечерялся допьяну и снесён в ложню, аки колода бесчувственная.
Следующим утром двинулись на Великий Устюг. Нелюб наказал занавесить окна карети, боярышня не послушалась. Вдоль пути углядела виселицы «глаголем» или «покоем». На сосновом «глаголе» качалось по одному удавленнику, на «покое» по два, а то и по три.
– За что их?
– спросила она Нелюба. Тот отвернулся.
– Не гляди на греховный мир, - тянула Неонила боярышню за рукав охабня.
– Сама готовлюсь отрешись от него. Из кбрене искапываю вредные помыслы. Вот избавлю тебя от ястребиных когтей, как хотел убиенный друг мой Роман, вот тогда и уйду в обитель.
– Последовала бы за тобой, да не чую сил, - призналась Евфимия.
Дорога пошла угрюмее. По сторонам не красавицы великанши, соединяющие твердь с небом, а так себе, кореньга, мелкий, невзрачный лес. Чуть место
В сельце Одноушеве, едва Всеволожа узнала его название, вышедши из карети, душу ей надорвал много-горлый предсмертный визг.
– Что это?
– содрогнулась она.
Нелюб, сопровождаючи дев к избе, едва разомкнул уста:
– Первое октября. Кузьма с Домианом.
– При чём тут Кузьма? При чём Домиан?
– не понимала боярышня.
– Курячьи именины, - пояснил проходящий мужик.
– Точней, куриная смерть. Нынче бабы кур режут.
Изба оказалась занятой. Там за столом в обществе приятелей восседал Бекшик-Фома с курчонком в зубах.
– Гляди, какой ослам сорвал!
– похвастался он Нелюбу.
– Осламщик!
– с завистью отвернулся тот, уводя дев в другую избу.
– Что такое ослам?
– спросила Евфимия.
– Бхарыш, - буркнул молчаливый охраныш. Услыхав громкую отрыжку за своей спиной, он в дверях обернулся, упрекнул одного из пирующих: - Постыдись боярышню с сенной девкой!
Опять вышли в непролазную грязь. Сапожки-чоботы приходилось выдирать из неё, облепленные, отчего они становились тяжелее и тяжелее.
– Октябрь-грязник, ни колеса, ни полоза не любит, - ворчал охраныш.
И вдруг стал как вкопанный.
– Ты чего?
– испугалась Неонила.
– Смерёдушку свою узрел, - прошептал Нелюб. Будущая инока замахала руками:
– Экое примерещилось! Не бери близко к сердцу.
– Поскольку охраныш совсем спал с лица и шёл молча, она прибавила: - Человек родится на смерть, а умирает на жизнь.
– Ночевать будем в Одноушеве?
– спросила Евфимия, чтобы сменить речи.
Нелюб долго не отвечал, потом произнёс:
– За деревней - Великий Устюг!
Подъехал всадник с осёдланным конём в поводу.
– Боярышня, тебе велено к государю быть. Верхом сможешь?
Евфимия, хотя и не в свычной для верховой езды сряде, всё же по-мужески встроилась в седло. Нелюба всадник тоже позвал, Неониле же велел ждать в карети.
За околицей Всеволожа на миг остановила коня. Её поразил вид крепости: почернелая дубовая стена под шатровыми заборолами напоминала ощеренный ряд зубов. Между пристеньем и полем, на коем они стояли, мёртвой полосой - погарь сожжённого подградия. Среди этой погари чернела кучка людей. До чего же люди мелки пред зубами Великого Устюга!
Евфимия оглянулась. Цепочки разношёрстного воинства, набранного Косым, двигались от Одноушева в разные стороны, росли, как усы, хотя были мало заметны на чёрной октябрьской земле. Серое небо, тёмная даль, чёрные дубовые стены - всё это сжало душу боярышни предчувствием скорой беды.
Подъехали к князю. Евфимия спешилась. Васёныш подвёл её к бородатому воину в шишаке и кольчуге.
– Вот, Офима, мой воевода Василий Борисыч Вепрев, сын Бориса Фёдорыча Вепря, внук князя Фёдора Фоминского и Ржевского.