Особо опасны
Шрифт:
Все трое почувствовали это.
О лежала между ними — центром и переходником их тройственной любви.
Торопиться им было некуда, и каждое медленное осторожное движение сводило с ума. Только на то, чтобы спустить с плеча О лямку платья, Чону понадобилось чуть ли не тридцать семь минут, а О уже готова была кончить. На ней был прозрачный черный бюстгальтер, и он добрых пять лет поглаживал ее по груди кончиками пальцев, наблюдая и чувствуя, как твердеет ее сосок, от возбуждения готовый прорвать ткань, словно росток, рвущийся к солнцу весной. Наклонившись, О расстегнула проклятый лифчик (Мистер Горбачев, снесите эту стену! [40] ) —
40
«Мистер Горбачев, снесите эту стену!» (Mr. Gorbachev, tear down this wall!) — знаменитая фраза, произнесенная Рональдом Рейганом в 1987 году во время выступления на площади перед Бранденбургскими воротами в Берлине.
Когда же он спустился пониже и, раскрыв ее цветок пальцами, проник в нее языком, мир вокруг окончательно сошел с ума. Такие ласки были совсем не в духе Чона. Обычно он сразу переходит к делу. Но сегодня он никуда не торопился и, поглаживая пальцем бугорок ее клитора, что-то тихонько и довольно напевал прямо в ее глубины (Маленькая мисс Эхо), а О в ответ стонала, плакала, вскрикивала, извивалась и кончала, кончала, кончала (О!). Перевернувшись, она стащила с Чона джинсы, схватила его член и вставила его в себя (где ему самое место).
Бен же поглаживал ее по спине. Медленно проводил пальцами вверх и вниз, оглаживая округлый зад, ласкал ее бедра, коленки, лодыжки и затем вновь поднимался вверх.
Изощренная, утонченная ласка.
— Я хочу вас обоих, — сказала О. — Хочу двух моих мужчин.
Протянув назад руку, она нащупала теплый и твердый член Бена. Твердый, как сосна, нет, как дуб, нет, как сандаловое дерево — сладкое, ароматное, священное сандаловое дерево, и О показала, где она его хочет. Обжигающая и вызывающая дрожь сталь Чона уже была в ней, но она все равно чувствовала пустоту. Тут сзади к ней прижался Бен и, преодолев секундное сопротивление, вошел в нее. Теперь оба ее мужчины были в ней (где им самое место).
Кто бы мог подумать, что они окажутся талантливыми музыкантами, слаженно ведущими мелодию этого танца, поддерживающие ритм и пульс своей любви? Кто бы мог подумать, что О в их руках окажется инструментом, способном на такие ноты? Медленная вначале музыка, мягкая и спокойная, ларго и пиано, ускорилась, на смену одним мелодиям пришли другие, взад вперед, туда-сюда, неослабевающий неистовый ритм. Руки Бена на ее груди, руки Чона на талии, она гладит Чона по лицу, дотрагивается до волос Бена. Двое ее мужчин едут на ней, оседлали ее, играют на ней, и она кричит, не стесняясь своего наслаждения, кричит без перерыва, без пауз, без передышек, и от удовольствия никуда не скрыться, не убежать, и О, эта тонкая перегородка между двумя мужчинами, сочась влагой, держит их в объятиях и стонет, выгибается и кричит, кричит долго и протяжно, когда они все втроем одновременно кончают.
ОООООООООООООООООООООО.
Елене не спалось.
Она все никак не могла выкинуть у себя из головы эту девчонку.
Чон давно понял разницу между рекламой и порнухой: реклама дает красивые названия уродливым явлениям. Порнуха, наоборот, — уродливые названия красивым явлениям.
Строго говоря, поутру им вообще-то должны было быть неловко. (Что же мы вчера ночью наделали?!)
Все путем.
Все счастливы и довольны.
Чон проснулся первым, выбрался на террасу и принялся отжиматься. Бен, сонный и вялый, все еще валялся в кровати. Поднявшись через пару минут, он услышал, как в душе под радио поет О, громко и фальшиво.
Все вместе они собрались за завтраком — грейпфруты, кусочки манго, черный кофе.
О сидела довольная и счастливая, улыбаясь во весь рот.
Парни ели молча, пока Бен не взглянул через стол на Чона и не сказал:
— Еще бы вот столечко, — он раздвинул указательный и большой палец на миллиметр, — и мы бы стали гомиками.
Они смеялись добрых полчаса.
Совместно-общественные, так сказать, члены.
По радио все трещал и трещал какой-то говорливый ведущий, распинаясь про социалистическую сущность нового президента. Второй диджей изо всех сил «защищал» народного избранника.
Спор столь же реальный и несрежисированный, как поединки у рестлеров. Дамы и господа, в левом углу у нас либерал, в правом консерватор — выбирайте, кто из них злодей, а кто герой.
Бену новый президент нравился. Еще бы — этот котяра вовсю курил травку, нюхал крэк, потом написал об этом в книжке, и ему все сошло с рук.
Никто и слова ему не сказал.
Ни во время предварительных выборов, ни во время избирательной кампании.
А все почему?
Потому что он негр.
Ну и как тут его не полюбить?
Вы уж простите, доктор Кинг, думал про себя Бен, но в День инаугурации Ленни Брюс, [41] будь он жив, точно надорвал бы себе животик.
Когда выяснилось, что выборы выиграл Обама, Паку была в ужасе.
Куда катится этот мир? Что, следующим президентом станет какой-нибудь мексикашка?!
41
Ленни Брюс (1925–1966) — американский сатирик, отличавшийся смелостью суждений, жесткими нападками на политиков и любовью к неполиткорректным шуткам. В частности, он неоднократно делал темой своих выступлений «неприкасаемость» черных.
Да даже если и так, ничего страшного, успокоила ее О. Зато лужайка перед Белым домом всегда будет в прекрасном состоянии.
— Я вот, наоборот, надеюсь, что он социалист, — заметил Бен. — Социализм вполне себя оправдал.
Для Бена и Чонни уж точно.
Правда, Чон в социализм не верил. Как, впрочем, и в коммунизм с капитализмом. Единственный «-изм», которому он поклонялся, — джизм. [42] О, этот священный сосуд его веры, расхохоталась.
42
Джизм (от англ. jism) — сленговое название спермы.
— А как же гедонизм? — поддержал разговор Бен. Уж Чона-то гедонистом назвать никак нельзя. Он, конечно, знает толк в радостях жизни, но все равно остается дисциплинированным мазохистом. Каждый день он пробегает километры по пляжу, проплывает те же километры в океане, отжимается, подтягивается и приседает по тысяче раз и колотит голым кулаком по деревянному столбу, пока из него не начинает идти кровь (из кулака, не из столба).
— He-а, гедонизма нам не надо, — ответил Чон. — В моем понимании в этом мире есть только два изма — поступизм и непоступизм. Потому что все всегда сводится к одному — решишься ты на какой-нибудь поступок или нет.