Останется с тобою навсегда
Шрифт:
Стоянка затягивалась, шла обычная жизнь: стрельбы, марши, политзанятия. Солдаты с задором пели: "Расцветали яблони и груши, поплыли туманы над рекой..." Отъелись, отоспались, офицеры щеголяли в кителях из американского сукна, обзаводились знакомствами среди горожан. Тихая, мирная служба. О войне напоминали сводки Информбюро да рассказы солдат, побывавших в дунайском порту Рущук. В верхоречье - на югославской границе окапывались немецкие дивизии.
* * *
Вера держится молодцом. Она в штабной команде, шагает с писарями, вместе с
– Вера Васильевна работает за трех писарей. Поразительно!
– Лишних отправь в роты, - улыбнулся я.
– Я не эксплуататор, особенно берегу красивых женщин.
– А твоя жена?
– Самая красивая женщина Армении - моя жена.
– По-твоему, так все красивые.
– Но не все добрые. А у Веры Васильевны сердце - большое, как Арарат!
Но затихнет полк, погружаясь в крепкий солдатский сон, - Вера рядом со мной. Пусть гром гремит, пусть небо разверзается - от того, что надумала, она не откажется.
– Ну-ка скидывай сапоги, разматывай портянки, - Прямо под ноги мои таз с водой.
– На черта все эти выдумки?
– Господи, до чего у меня мужик колючий!
Мокнут мои ноги в воде, а Вера следит за минутной стрелкой. Хочу вытереть вафельным полотенцем ноги, так куда там: сама, все сама.
– Что я, безрукий, что ли?
– Молчи.
Мы укладываемся отдельно ото всех в широком румынском шарабане. Лежу и чувствую, как натруженные ноги окутывает приятное тепло.
– Спасибо, Вера...
– То-то, а еще ерепенился!
Пахнет свежим сеном, она взбивает подушку.
– Ты ложись на правую сторону, там попрохладнее.
Подчиняюсь; умостившись, закуриваю. Вера ждет, пока я докурю. Устал, хочется спать, очень. Широко зеваю. Она пододвигается ближе, шепчет:
– Ты хоть чуточку меня любишь?
– Давай спать...
– Спать так спать.
– Поворачивается ко мне спиной, обиженно посапывает.
– Ну что ты...
– Обнимаю ее.
– Что, что... Сколько тянется война, сколько ночей моих бабьих пропало... Кончится, проклятущая, вернемся в Крым: ты, я, мама, Натуська. Нам же дадут квартиру... А, как не дать?
– Чего вперед загадывать.
– Хочешь, признаюсь? Ругай не ругай, а я на тебя гадала. Цыганка прямо сказала: твой будет жить. Они наперед знают...
Сквозь сон улыбаюсь: ну что с нее возьмешь?
* * *
Мы третью неделю на одной стоянке. Я, как и в Просулове, ношусь на Нарзане из батальона в батальон. Ждет нас не учение, а бой. Колом торчит во мне: "У меня кадровая армия!"
Сегодня я в шалагиновском батальоне. Отрабатываем задачу "рота в наступлении". Октябрь, а печет, как летом. Но отдохнули хорошо, сытые солдатские глотки своим "ур-ра" пугают
Солнце вот-вот начнет падать за косогор.
– Хватит на сегодня, майор. Хорошо поработали.
– Понятно!
– Шалагинов на особом подъеме: только вчера пришел приказ о присвоении нового воинского звания. Я подарил ему полевые погоны старшего офицера - радуется не нарадуется.
– Да, кстати, тебе большой привет от нашего замполита, вчера письмо получил.
– От Леонида Сергеевича? Как он там?
– Еще полежит, но просит дождаться его.
– Конечно, дождемся, а как же - наш комиссар.
Простился с майором и поскакал на железнодорожный переезд. Через три квартала домик, в котором мы живем. Не доезжая до полотна, увидел Веру, согнувшуюся под тяжестью вещевого мешка.
– Вера!
. Она присела за высокую насыпь.
– Что прячешься? Выходи. Выходи. И мешок... мешок не забудь.
– Я отдал повод коноводу.
– Давай, старина, гони коней, а мы дойдем.
Затих стук копыт.
– Что у тебя там, показывай.
Спиной загородила мешок.
– Пустяки, Костя, ей-богу...
Я поднял мешок, развязал, вытряхнул: на пожухлую отаву вывалились скомканные платья, отрезы, детские ботиночки.
– Откуда все это?
– Выменяла на свой паек, клянусь Наташей!.. В Орехове за это хлеб дадут, масло... Если бы ты знал, как они там живут...
Я рассердился:
– Барахольщица ты! Разве одним нашим плохо?.. Быстро ты забыла свои партизанские дни! У тебя ж боевой орден...
– А что мне с него.
– Она заплакала.
– Не хочу, чтобы моя мать торф воровала. А ты мне долю уготовил - врагу не пожелаешь. Через ад прошла. Женщина я, а не телеграфный столб!
Сейчас не было смысла что-то ей втолковывать. Самые справедливые слова останутся пустым звуком, самые разумные утешения будут восприняты как болезненная обида.
Мы поздно вернулись к своему шарабану. Вера отказалась от ужина, забыла даже о тазе с водой. Ее живая материнская душа требовала действий, и только действий. Я чувствовал, что она не спит, но разговаривать не хотелось. Не было уже во мне ни гнева, ни возмущения - одна щемящая жалость... Она долго молчала, а потом голосом, в котором была отчаянная мольба, спросила:
– Разреши махонькую продуктовую посылочку...
– Ты же знаешь, полевая почта не принимает их.
– А я с попутным человеком.
– Где ты его отыщешь?
– Наш старший писарь говорил, что его знакомому майору по ранению дали отпуск в Москву.
Молчу, не зная, что сказать.
– Я же не милостыню прошу, в конце концов. Недоем, недопью, по крохочкам соберу.
– Бог с тобой, собирай.
Наши завтраки, обеды и ужины поскуднели. Касим ходил злой, косил сверкающими глазами на Веру, но помалкивал.