Останься со мной
Шрифт:
— Но, отец! — Слова выпорхнули так естественно, что Василиса задохнулась. Захотела коснуться пальцами губ, чтобы убедиться – именно они произнесли это так естественно и пылко. Но увы, тело не принадлежало ей. Она была зрителем, способным увидеть лишь то, что пожелала ей показать пращур рода.
Понять бы еще, что несут эти знания.
— Не начинай, дочь. Ты даже в самых страшных снах представить не можешь, насколько я стар, — мужчина провел ладонью по мягкой девичьей щеке. — Мы со Смородинкой правили первыми городами этого мира еще до того, как в него пришли маги.
— Ты злишься?
— Нет, Василисушка. Уже не злюсь. И не жалею.
Та, древняя Василиса, рассмеялась.
Расхохоталась перезвоном колокольчиков на ветру и не увидела взгляда из тьмы. Страшен был тот взгляд, ибо намешано в нем, словно в зеленом вине, столько, что и не разберешь, что к чему. Тут и зависть лютая, и тоска горькая, и любовь с обидой. Мнется в руках конская подпруга. Кривится лицо, наливается злобой, но скрыт Иван-дурак от отца с дочерью, оттого и льётся полноводной рекой их разговор, течет неспешно, размеренно.
— Отец, не обижай моего стремянного. Он верой-правдой служит мне уже столько лет. Да и Перун, хозяин Тридевятого царства, не бунтует с тех пор, как его сын в тальных[1] слугах ходит. Поговорить, кстати, о том хочу. Чтоб с каждого двора княжеского в замок Карачун детей брать. Пусть тут науки постигают, ратному делу учатся, да растут вдали от родительского влияния.
Мужчина одарил дочь кивком.
— Сделаешь. Для того тебя и призвал домой. Ты когда согласие Горыне дашь? Он все твои девичьи прихоти выполнил. Жар-птиц к нам в сад привез. Гусли-самогуды смастерил. При том каков хитрец! Я не удержался, заглянул внутрь. Магии в них нет, сплошные палочки да шестеренки.
— Было и третье желание, — произнесла Василиса еле слышно. Она знала самую заветную мечту отца. Знала и не могла понять ее. Каково приннать в неполные двадцать, что кто-то желает умереть? Тем более, когда этот кто-то — твой отец. Но понимать — одно, а принимать желание дорогого человека — совсем другое, поэтому она искала. Жениха просила. Даже под личиной орден героев основала. Целое поколение богатырей выросло, движимое одной лишь идеей, – найти Кощееву смерть. Но проклятый кинжал после битвы за Лукоморскую долину как сквозь землю провалился. Триста лет прошло со дня победы Коща над магами, а его оружие, легендарную Иглу, способную уничтожить душу без права на возрождение, так и не нашли.
— Было, — согласился Кощъ. — И Горыня его исполнил. Нашел Иглу. Поднимал руду болотную, а поднял Смерть мою. Вот везет в качестве подарка свадебного. Примешь жениха-то?
— Приму! — Руки вспотели так, что их пришлось вытереть о платье. — И согласие дам. Это что ж, теперь Пряху Двуликую на свадьбу звать?
— Сама придет, — было ответом.
Та далекая Василиса зажмурилась и пожелала, чтоб отец остался жив. Пообещала великой Макоши любую дань.
Глупо думать, что богам нужны обычные требы. Но человеческая глупость и благие душевные порывы ходят рука об руку, однако редко приводят к добру.
Дальше закружилось все, завертелось каруселью. Прилетел огненный пернатый змей князь Тугарский — Горыня. Прекрасный, как закатное солнце. Приехали и братья
Горыня с рук невесту не спускает. И уговоров не слышит, мол, не хрустальная девка, не расколется. Хохочет, кружит, щурит глаза золотые.
Долго тянуть не стали. Собрали свадебный пир. Под раскидистым дубом накрыли столы скатертями расшитыми, поставили яства невиданные, позвали гусляров да скоморохов.
Пришла и Макошь, богиня Двуликая в кичке красной. С налобника длинные бисерные нити свисают, мертвую часть лица прячут. Порадовались гости — знать, беда свадьбу стороной обойдет. Забыли, хмельные, что недолго полог откинуть.
Села Двуликая в тени да стала наблюдать. Любопытно ей, отчего так много нитей в одной точке сошлось. Неужто пряже конец, или то всего лишь узел хитрый, да новый виток? Тут и жених третье желание исполнил. И Север гордыню умерил. Вновь познал радость любви. Хоть бы и отцовской, но от этого не менее крепкой. Еще немного и совсем бы забыл, как Кощеем быть. Но натянуты нити бытия. Звенят. Расходятся далеко в стороны. Вплетают новых людей. Вот и дочка его во имя любви к отцу дала клятву глубокую, крепкую. Страшную. Не представляет, чем платить придется. Но поздно — обещание, данное Пряхе, не вернуть. Чуть дальше, у братин с медом, мнется Иван. Решится, нет? Решился, влил зелье. Закрутилось с новой силой веретено, разорвало одни нити вероятностей, сделало крепче другие. Только все не понять: то ли конец сказки, то ли самое начало.
Пошла братина по кругу. Льется хмельной мед, оседает предательством на усах, пенится ложью. Непростое зелье выпросил у Судьбы Иван, особое. Целый род свой заложил за него. Всех потомков, до единого. Прав Кощей – дурак конюший, как есть дурак. Смотрит, как туманятся глаза гостей, как тяжелеют буйные головы, и не может скрыть улыбку. Прошел вдоль столов, посмотрел на Кощея, не очнулся ли? Нет. Крепко зелье, в забытье лежит сильнейший ведьмарь Гардарики.
Макошь не мешает, любопытно ей, что дальше будет.
Подошел Иван к Василисе, голову за подбородок поднял. Перекинулся через стол, поцеловал зло, спешно. Словно не любит – казнит. Сплюнуть бы яд того поцелуя, да окаменело тело, не движется.
— Отец твой ненавидит магов. Зря, конечно, душенька моя. Маги по сравнению с ведьмами и ведьмарями — сущие дети. Послушай, какой мне заговор одна яга дала. Не слова – песня: «На острове-Буяне лежит бел камень горюч, на том камне сидит яга, баба стара. Ои, еси, стара баба яга. Бери клещи, подводи Василисе Северовне нут под нут, кишки под живот денно-полденно и нощно-полнощно утренней зари на вечерней. Моего ей наговору водой не запить, едой не заесть, гуляньем не загулять, сном не заспать. Так пусть разгорится сердце ее, и тело ее, и душа ее страстью ко мне, и к телу моему, и к лицу моему. Дыши!»