Остап Бендер в Крыму

Вилинович Анатолий

— В «Кичкине», и в том же Воронцовском, моем, — дополнила Екатерина. А сколько других, менее знаменитых, ты прав, любимый.

— Кроме того, положим, что я бы знал адрес. Так гражданская смута не позволила бы. Надо было уходить, скрываться… Я же тебе рассказывал, как помотало меня по свету после бегства Врангеля. А потом тюрьма… Я жизнью обязан тебе, твоему дяде, который спас меня от расстрела… И знаешь, Катрин, я только и мечтаю, чтобы избавиться от совдепии, от мужичья…

— От совдепии, да. А вот от «мужичья»…

— Что от

«мужичья»? — отодвинулся и всматривался в лицо женщины Ксе-нофонтов.

— Да ведь и я, если не из этого самого «мужичья», как вы изволите говорить, господин бывший поручик, то из простых мещан, уважаемый… И если вы кичитесь своим дворянским происхождением, то совершенно незачем, особенно в нынешние времена. Я скоро вернусь, своих коллежек проведаю, — ушла с палубы Екатерина.

Вадим остался один. Смотрел на убегающую от винтов парохода вспененную волну, перебирал в памяти рассказ бывшей графской горничной и свое прошлое.

Вернулась Екатерина и пригласила Ксенофонтова спать в другую каюту, хозяйки которой были на вахте. В ресторан решили не идти. Когда устроились на ночлег, уже лежа, Вадим спросил:

— Ты обижаешься, Катрин, что я так, о «мужичье»?

— Нет, любимый, — прошептала женщина, лежа рядом. — Просто хотела бы пореже слышать о твоем дворянском происхождении. Согласен?

— Хорошо, — поцеловал ее Вадим.

Утомленные треволнениями батумского дня и неведомыми прежде надеждами разбогатеть, они притихли. Ксенофонтов закрыл глаза, и ему вдруг вспомнилось…

… На Кубани в станице Полтавской офицеры отдыхали в большом каменном доме под цинковой крышей. Дом стоял на берегу местной речушки под названием Ерик. Было лето восемнадцатого, компания сидела на веранде у стола, заставленного бутылками и закусками.

Поручик Задорожный пел под гитару:

Однозвучно гремит колокольчик, И дорога пылится слегка, И уныло по ровному полю Разливается песнь ямщика…

Вольноопределяющийся из студентов, вступивший в Добровольческую армию, вдруг захохотал, с размаху поставил рюмку и выпалил:

— Знаем эти славянофильские штучки! Песенки русские, а карабины французские! А что французишки взамен потребуют? Золото и «родные поля и леса», как поется дальше в вашей песенке, поручик Задорожный? Пускаете слезу, распевая творения русского мужика?

Поручик отложил гитару и, глядя с усмешкой на него, ответил:

— Вы опьянели, студент.

— Пусть я опьянел. Но зато не притворяюсь, что люблю мужика и все это хамство! Я их презираю, как мыслящее существо, как дворянин!

— Напрасно, напрасно… — отпил водки поручик. — Я полагал, вы умнее. Дворянством теперь кичатся только дураки.

— Да как вы смеете! — вскочил студент. — Впрочем… Это почему же?

— Если вы способны меня выслушать, я объясню. Дело в том, студент,

что чистотой крови не могут похвастаться даже великие князья. И вот почему… У вас было двое родителей — отец и мать. Не так ли?

— Как и у всех, — кивнул Ксенофонтов, участвовавший в этой вечеринке.

— А у ваших отца и матери было уже четыре родителя, — продолжал Задорожный. — Два у отца и два у матери. Четыре же ваших деда и бабки насчитывали уже восемь человек, которым они были обязаны своим появлением на свет. У ваших предков, прадедов и прабабушек, было уже шестнадцать родителей…

Присутствующие офицеры с интересом слушали поручика, некоторые даже придвинулись к нему. И тот продолжал:

— И так далее, господа. За тринадцать поколений, студент, вы накопили… минуточку., прикину… Так вот, вы накопили шестнадцать тысяч триста восемьдесят четыре предка. Какая это прогрессия?

— Арифметическая! — выпалил студент.

— Вас плохо учили, студент…

Присутствующие захохотали, глядя на представителя старинного дворянского рода, вольноопределяющегося из студентов.

— Но разрешите мне продолжить, господа. Вы уверены, что среди этих шестнадцати тысяч ваших предков, студент, не было крепостных, стрельцов, прачек, публичных девок, мещан, купцов, цыганок и кабачных ярыжек? Кто уверен в этом, господа?… Ах, не уверены! А ведь мы копнули только тринадцать поколений, всего-навсего тринадцать. Так чем же вам кичиться, любезный господин студент? И зачем кричать о своем презрении к мужику, за счет которого мы жили, господа, и вот сейчас воюем, чтобы продолжать за его счет жить, а?

Офицеры молчали. Студент промямлил:

— Ну, хорошо, пусть будет по-вашему. И все же…

Что еще хотел сказать студент-дворянин, Ксенофонтов не помнил. А вспомнил только то, что появился вестовой и их всех вызывал полковник-Воспоминания Вадима были прерваны шепотом Екатерины:

— Да, Вадя, нам надо попытать свое счастье, а вдруг…

— Кончено, конечно, Екатерина Владимировна. Мы сделаем большой жизненный промах, если не попытаемся, — так же тихо ответил ей Ксенофонтов.

Всю ночь, плывя на пароходе «Пестель», который к шести часам утра пришел в Сухум, они обсуждали свои дальнейшие действия.

Через день после возвращения из Батума Екатерина должна была распрощаться на время со своим любимым и взойти на борт парохода «Ленин», чтобы приступить к своим обязанностям каютной горничной. А после следующего рейса вновь встретиться с Ксенофонтовым. У них теперь были другие планы. Ей и ему этот очередной рейс понадобится, чтобы оформить свои служебные отпуска и приступить к осуществлению намеченной ими многообещающей цели.

Но очередной рейс у Екатерины не состоялся. Как только она подошла к пришвартовавшемуся своему пароходу, ей сразу же сообщили, что для нее получена срочная радиограмма. Прочтя ее, она горько зарыдала. Вскочила в свою служебную каюту и собрала нужные вещи…