Оставшиеся в тени

Оклянский Юрий Михайлович

М. Штеффин лежала в московской спецлечебнице-санатории «Высокие горы», являвшемся одновременно филиалом Центрального института туберкулеза. Ей старались помочь лучшие силы столичной медицины.

30 мая 1941 года Б. Брехт и его уменьшившаяся группа в составе жены писателя известной актрисы Елены Вайгель, двоих детей и датской писательницы Рут Берлау (Лунд) выехала из Москвы во Владивосток.

Этот день отмечен в папке письмом на имя все того же заместителя председателя Иностранной комиссии М. Я. Аплетина:

«Дорогой товарищ Аплетин…

Я вынужден оставить здесь тяжело больной своего многолетнего помощника и друга Маргарет Штеффин. Только Ваше теплое и сердечное обещание

заботиться о ней и в том случае, если она выздоровеет, организовать ее дальнейшую поездку придает мне мужество, чтобы самому продолжить путь. Товарищ Штеффин незаменима в моей работе…»

Заинтересовавшись разворотом событий, я начал наводить подробные справки о Маргарет Штеффин.

И в одной из книг последних десятилетий, посвященных жизни и творчеству Б. Брехта, нашел следующую характеристику. Литературовед из ГДР Ганс Бунге писал о М. Штеффин: «Она была незаменимой помощницей, как строгий критик. То, что она внесла в «Трехгрошовый роман» и «Дела господина Юлия Цезаря», неотделимо от написанного Брехтом. Она была единственной сотрудницей, когда создавались эти романы и многие пьесы («Горации и Куриации», «Страх и отчаяние в Третьей империи», «Винтовки Тересы Каррар», «Допрос Лукулла», «Жизнь Галилея», «Карьера Артуро Уи»). Была участником его рабочего коллектива, когда писались: «Круглоголовые и остроголовые», «Господин Пунтила и его слуга Матти», «Добрый человек из Сезуана». Вместе с Маргарет Штеффин в 1938–1939 годах Брехт перевел «Воспоминания» Мартина Андерсена-Нексе. Она же сделала для Брехта перевод пьесы Нурдаля Грига «Поражение». Она проделала наибольшую часть работы при издании сборника «Песни, стихи, хоры» и «Собрания сочинений», задуманного в 1934 и изданного в 1938 году в Праге».

Я принялся листать сочинения писателя. И на обороте титульных листов пяти пьес Б. Брехта, названных выше в одном ряду с «Жизнью Галилея», встретил ту же пометку, на которой не задерживался глаз раньше, — «В сотрудничестве с М. Штеффин». Сноски еще к двум пьесам и комментарии к произведениям подтверждали верность и большинства других свидетельств немецкого литературоведа.

В последующие дни я с возросшим интересом продолжил чтение архивных материалов.

Поезд от Москвы до Владивостока в 1941 году шел без малого десять суток. И каждый день — так было условлено — транзитный пассажир дальневосточного экспресса «интурист» Б. Брехт обменивался телеграммами с Маргарет Штеффин через Инкомиссию и друзей, находившихся у постели больной.

^{Телеграмма Б. Брехта Маргарет Штеффин. Июнь 1941 г.}

Телеграммы эти — трогательное проявление отношений Б. Брехта к своей сотруднице и другу. То, что связывало этих людей на протяжении долгих лет, представало теперь сжатым в объем нескольких телеграфных строк, ежедневно обращаемых удаляющимся вместе с мчащимся на восток экспрессом писателя к лежащему в Москве умирающему товарищу.

Так продолжалось несколько дней.

Некоторое представление о картине происходив шего в это время в Москве дает подшитая к делу копия письма М. Я. Аплетина. Письмо отправлено 3 июня 1941 года, судя по всему, на владивостокский адрес, вероятно, авиапочтой, вдогонку уехавшим. С тем, чтобы Б. Брехт получил его сразу же по прибытии во Владивосток. Привожу выдержку в переводе с немецкого:

«…Дорогой друг,

в соответствии с нашей договоренностью мы ежедневно посылаем Вам телеграммы о здоровье

Греты Штеффин. Все ли доставлены?

Персонал в клинике и врач очень внимательны и любят Грету. Каждый день мы подробно говорим с врачом [16] , и каждый день кто-нибудь навещает Грету. Будьте спокойны — здесь делается все необходимое, и мы не забываем о ней ни на минуту…

P. S… Как прошла поездка? Передайте, пожалуйста, от меня приветы тов. Хелли и Барбаре. Как дела у Штефа? [17]

Всего хорошего в дальнейшей поездке».

Однако уже на следующий день после отправления этого письма в состоянии больной наступило внезапное ухудшение. И 4 июня она скончалась.

16

В немецком тексте слово «врач» в обоих случаях употреблено в женском роде, что будет иметь значение в дальнейшем повествовании. — Ю. О.

17

Хелли — Елена Вайгель, жена Б. Брехта; Барбара и Штеф — дочь и сын писателя.

В папке было еще несколько писем и телеграмм, касавшихся полученного Б. Брехтом известия о смерти М. Штеффин и сделанных писателем распоряжений относительно посмертных изображений (фотографий и гипсовой маски), похорон, имущества и бумаг покойной.

Материалы папки завершаются письмом Б. Брехта из Владивостока от 11/VI.41 г. На письме стоит входящая дата, когда получение его было зарегистрировано в Союзе писателей, — 20 июня 1941 года. До войны оставалось два дня.

«Потеря Греты — тяжелый удар для меня, — писал тогда среди прочего Брехт, — но если уж я должен был ее оставить, то не мог бы это сделать нигде, кроме как в Вашей великой стране. Я никогда не забуду товарищества и радушия, которые я — и она со своей стороны — узнали тут».

Очевидно, придавая особое значение этому заключительному письму, Брехт продублировал его. В «деле» подшита копия, отличающаяся лишь припиской, сделанной Брехтом от руки: «Я отослал это письмо авиапочтой. Копию доставит Вам товарищ Максимов, который во время поездки был чрезвычайно предупредителен к нам».

Вот что, коротко говоря, содержалось в первой папке.

Пусть читатель простит мне почти хроникерскую сухость обзора. Но это еще не само повествование, а своего рода предыстория.

Содержимое двух других папок в основном отвечало сделанному на них обозначению — «Переписка Б. Брехта с М. Штеффин…» Хотя в виде исключения попадались и письма третьих лиц, судя по всему, пересылавшиеся Брехтом — для сведения — своей корреспондентке.

Всего в этих двух папках находилось несколько десятков писем Б. Брехта и черновых или чистовых копий с обращением к нему М. Штеффин. Писано это было чаще всего на особой тонкой бумаге то на машинке, то от руки. Иногда на многих страницах.

Это была не обычная почтовая бумага. Такой ни раньше, ни потом, кроме как в переписке Брехта, я не видел. Она была легкой, как папиросная, и хрустящей, прочной. На манер тончайшего пергамента. Но у нее была достаточно податливая и упругая поверхность, чтобы удобно было писать любыми карандашами, чернилами и на машинке. Она мялась, но не рвалась. И она почти ничего не весила.

Уже сама эта бумага, как потом оказалось, — любопытный штрих времени и даже черточка к психологической характеристике писателя.