Осторожно, треножник!
Шрифт:
Правда, затем Тургенев делится с собеседницей своим опытом не поэта, а прозаика – рассказывает о возникновении замысла «Аси» и, значит, говорит об искусстве вообще. Не только поэзию имеет в виду и Пастернак, когда вторит Фету в «Охранной грамоте»:
«Самое ясное, запоминающееся и важное в искусстве есть его возникновенье, и лучшие произведенья мира, повествуя о наиразличнейшем, на самом деле рассказывают о своем рожденьи».
Все же типичнее такая зацикленность на себе для поэзии – для стихов Фета и Пастернака, а не романов Тургенева и Толстого, где «наиразличнейшего» заведомо больше, чем авторефлексивного. Но есть прозаический жанр, который близок к поэзии своим
У русского слова эссе короткая история. В словаре Ушакова (1934–1940) его еще нет, [71] – хотя есть эссеист , [72] а эссе к этому моменту уже появилось в первом издании «Большой Советской Энциклопедии» (т. 64; 1934). Далее эссе включается в «Словарь иностранных слов» И. В. Лёхина и Ф. Н. Петрова (3-е изд.; 1949) и, наконец, в академический «Словарь современного русского литературного языка» (т. 17; 1965). В последнем приводится также альтернативное написание эссэ и документирующая его цитата из «Баррикад» П. А. Павленко (1932), где это слово фигурирует в заграничном, но идеологически выдержанном контексте и, на всякий случай, пока в кавычках: «Баррикады» – повесть о Парижской Коммуне, а «непревзойденные образцы корреспондентских “эссэ”» дает не кто иной, как Энгельс.
Основоположником и крестным отцом жанра был Монтень, так и озаглавивший свою многотомную книгу: «Les Essais» (1580). Всего два-три десятка лет потребовалось этому наименованию, чтобы перекочевать в английский – Фрэнсис Бэкон назвал свой капитальный труд «Essayes» (1597–1612), и в 1609 году Бен Джонсон употребил уже и слово essayist . Но в немецкий der Essay был введен лишь в 1860-е годы (Германном Гриммом, сыном и племянником знаменитых братьев), а в русском название этого жанра ожидала непростая судьба.
Соблазнительно думать, что по-русски книга Монтеня могла бы сегодня называться «Эссе». Однако для нас он бесповоротно остается автором «Опытов», как озаглавливались все переводы (начиная с 1762 года). Оригинальная семантика слова опыт придает этому заглавию ауру загадочности, до сих пор располагающую к подражаниям. [73]
В современном языке – да, собственно, уже и в пушкинском – опыты имеют троякое значение: «испытанные события и переживания»; «научные эксперименты»; «попытки, пробы, в частности, литературные». Круг значений французского слова essai примерно таков же. С той разницей, что смысловым ядром этого существительного, как и соответствующего ему глагола essayer , «пытаться, пробовать», является попытка – именно практическая попытка , будь то житейская или литературная, а не ее интеллектуальное осмысление и эмоциональное переживание, приводящее к накоплению опыта (для чего есть слово expérience ), и не ее осуществление в порядке опыта научного (expérience, expérimentation) .
Монтень имел в виду, конечно, предложить читателю свои литературные попытки (пробы пера, наброски, эскизы, этюды, очерки), акцентируя их фрагментарность, неокончательность, некатегоричность, субъективность. Эта «пробность» сродни той творческой авторефлексии, с которой мы начали, – повышенному вниманию не столько к изображаемой объективной реальности или хотя бы к объективному результату данной «попытки», сколько к самому процессу письма. Центр тяжести essai помещается не между текстом и действительностью, а между автором и его текстом. [74]
Но этим субъективность, чтобы не сказать эгоцентризм, монтеневских Опытов не ограничивается. Речь в них идет в основном
В дальнейшем своем развитии французское essai и английское essay утратили нарциссическую эскизность и стали выноситься в заглавие не только коротких субъективных набросков, но и сколь угодно солидных исследований. Таковы уже «Essays, or Counsels Civil and Moral» Бэкона, переводимые как «Опыты, или наставления нравственные и политические», и двухтомный «Essai sur la littérature anglaise» Шатобриана (1836) – «Опыт об английской литературе». А постепенно русские «Опыты» стали применяться при переводе и тех иностранных названий, в которых не было ни слова essai или essay , ни вообще чего-либо «пробного».
Так, оригиналом «Новых опытов о человеческом разуме» (в другом переводе – «…о человеческом разумении») Лейбница являются «Neue Abhandlungen über den menschlichen Verstand» (1703–1704). Немецкое слово Abhandlung значит «сочинение, статья, трактат, доклад», и в нем полностью отсутствует идея «попытки». Оно восходит к глаголу abhandeln , «выторговывать, разрабатывать, обсуждать», в свою очередь, производному от handeln , «действовать, поступать, трактовать, торговать, вести переговоры», и семантически опирающемуся на образ руки (Hand) как органа всевозможных действий и взаимодействий, в частности, работы и торговли. Буквальным переводом Abhandlungen было бы «разработки, рассуждения».
Магнетическая притягательность Опытов в качестве заглавия для престижного иностранного текста приводит иногда к искажениям смысла. Недавно вышел увесистый том Умберто Эко «Сказать почти то же самое. Опыты о переводе» (пер. с итал. А. Коваля; СПб.: Симпозиум, 2006). Это перевод его книги: «Dire quasi la stessa cosa: Esperienze di traduzione», в подзаголовке которой стоят не saggi , принятый итальянский эквивалент (и этимологический двойник) французского essais , а – esperienze . Правильным переводом все равно остается опыт , но уже не в смысле «попыток, эскизов», а в смысле «накопленного опыта». То есть не «Опыты о переводе», а что-то вроде: «Из опыта переводчика / Из опыта работы с переводами». Разумеется, «Опыты о переводе» звучат красивее, – как гласит известное mot, переводы, подобно женщинам, бывают либо красивыми, либо верными (по-французски и по-итальянски «перевод» – traduction, traduzione – женского рода).
Меня, однако, архаизированные опыты , наскоро припорошенные патиной времени, влекут гораздо меньше, чем откровенно пижонское эссе , приблизительным сверстником которого я, оказывается, являюсь. Прочитанный в студенческие годы сборник английских эссе [76] открыл мне манящую культуру сочинений на вольные темы – практически ни о чем. Навсегда запомнились такие заголовки, как: «A Few Thoughts on Sleep», «A Defense of Nonsense», «An Apology for Idlers», «On Doing Nothing». [77] Я даже попытался подражать – произвел на свет эссе о самоубийце, который никак не мог остановиться на совершенном способе покончить с собой, надумал наконец отравиться серой со спичечных коробков и головок, но, занявшись ее наскребанием, так хорошо организовал эту работу, так в нее втянулся, что вернул себе чувство самоуважения и забросил мысль о смерти.