Осторожно, треножник!
Шрифт:
Сама по себе договорно-финансовая сторона половых отношений не новость. Этому учит литература (все тот же топос – раздел, посвященный уравнению «буржуазный брак = проституция»); фольклор (типа анекдота о женщине, которую мужчина спрашивает, отдастся ли она ему за миллион? – да; а за сто рублей? – за кого вы меня принимаете?!; да нет, мы оба понимаем, что вы такое, просто торгуемся); американская юриспруденция (с ее понятием prenuptial agreement – договора о разделе имущества в браке и при разводе); и личный опыт (к собственно проституткам мне обращаться не приходилось, но с каким-то количеством женщин разной
Вообще, вызывает недоумение, почему он решает на ней, как надо понимать, жениться. Об их религиозных и семейных ценностях в фильме не было ни слова, – как и о планах иметь детей. Ее curriculum vitae к браку не располагает. По-чернышевски и толстовски спасать ее тоже не надо – она уже спасена. По ее словам, только замужество избавит ее от сплетен и приставаний циников, – так это вряд ли: всегда найдется, кому припомнить ее прошлое. Тем более что ее любовь к герою до сих пор была сугубо и последовательно продажной.
Вынуждает его к браку мертвая хватка героини, не замечаемая им не случайно, а в результате перевоспитания, которому Вивиан подвергала его на протяжении фильма, отучая от жесткого обращения с противниками. Он и отучился, размяк и, боюсь, не догадается составить толкового брачного контракта, необходимого для ограждения его миллионов. Но, чем черт не шутит, может, одумается, и тогда продолжением «Красотки» станет «Невыносимая жестокость» («Intolerabe Cruelty», 2003) братьев Коэн, с Джорджем Клуни и Кэтрин Зета-Джонс.
Литература
Жолковский и Ямпольский 1994 – А. К. Жолковский, М. Б. Ямпольский. Бабель/Babel. М.: Carte blanche.
Жолковский 2006 – Полтора рассказа Бабеля: «Гюи де Мопассан» и «Справка/Гонорар». Структура, смысл, фон. М.: Комкнига.
Селфless
Бойтесь, дети, гуманизма,
Бойтесь ячества, друзья.
Ильф и Петров
Что, чего еще не можешь ты на русском языке?
Лимонов
[83]
Недавно мне случилось упомянуть о том, что
«в советской традиции говорить “я” было не принято. Даже близкие мне коллеги утверждали, что в научных работах нельзя писать “я”, надо писать “мы” или вовсе безличные “думается”, “имеет место” и т. п. Я возражал: позвольте, я это сделал, я за это отвечаю, я могу ошибаться. А писать “мы” – это объективация собственных заблуждений под маской скромности. Конечно, недоброжелатели могут возразить, что мое желание писать “я” просто означает, что от нарциссизма не спрячешься». [84]
От разговора о нарциссизме, действительно, не уйдешь, причем характерно, что и я, потеряв бдительность, с ходу уступил этот термин «недоброжелателям» – как бы признал априорную порочность соответствующего явления. Между
Первым о нем всерьез заговорил Фрейд, [85] но настоящим классиком нарциссологии стал его последователь Хайнц Кохут, согласно которому,
нарциссизм является либидинозным дополнением к эгоизму инстинкта самосохранения, присущего всем живым существам. Но европейская христианская культура превозносит альтруизм и заботу о других и осуждает эгоизм и заботу о собственной личности. Преодоление лицемерного отношения к нарциссизму так же необходимо сегодня, как в свое время преодоление сексуального лицемерия, провозглашенное Фрейдом. Следует не отрицать желание личности доминировать и блистать, а понять законность нарциссических сил. [86]
В России соборно-христианские запреты на такое понимание одно время подменялись и усугублялись их светским аналогом – официальным коллективизмом, но так или иначе продолжали господствовать. Моральной цензуре признание нарциссического начала подвергалось даже в вопросе о такой естественной сфере его действия, как поэтическое творчество.
Поучительный пример искусного преодоления этой цензуры – пассаж из очерка «Шопен», написанного в 1945 году Б. Л. Пастернаком, который отличался редким умением, трудясь заодно с правопорядком, по возможности не отступаться и от лица:
«Его творчество… всегда биографично не из эгоцентризма, а потому, что, подобно остальным великим реалистам, Шопен смотрел на свою жизнь как на орудие познания всякой жизни на свете и вел именно этот расточительно-личный и нерасчетливо-одинокий род существования». [87]
Очевидная – и для Пастернака программная [88] – нарциссическая сосредоточенность Шопена на себе, своей жизни, биографии, личности и одиночестве объявляется приемлемой путем:
отметания напрашивающегося упрека в эгоцентризме;
подведения под спасительную крышу «реализма»;
демократизирующего приравнивания своей жизни ко всяким человеческим жизням;
и, наконец, богато аллитерированного преображения нарциссизма в «расточительно-личную нерасчетливость», то есть, по сути дела, в его альтруистическую противоположность.
Но и этим эзоповская риторика пассажа не исчерпывается. Шопен для Пастернака [89] – сокровенный идеал, образец для подражания, alter ego, однако прямо высказать подобные притязания значило бы не обинуясь признаться все в том же грехе нарциссизма.
Скрыто нарциссична, по сути дела, вся поэзия Пастернака, в которой, с одной стороны, лирический субъект, согласно Якобсону, последовательно вытесняется и заслоняется окружающим, с другой же, окружающее предстает системой метонимических рефлексов этого субъекта, а иной раз и откровенно принимается его разглядывать, ставя в центр внимания. Ср.:
…У плетня, Меж мокрых веток с ветром бледным Шел спор. Я замер. Про меня ! («Душная ночь»);